Соната для фортепиано №21 C-dur Op. 53 «Аврора»
Соната известна как «Аврора» или «Вальдштейн» (Waldstein-sonate).
В сонате три части:
1. Allegro con brio
2. Introduzione: Molto adagio
3. Rondo: Allegro moderato
Эта соната, посвященная графу Вальдштейну, хорошему музыканту, одному из боннских покровителей и друзей Бетховена, была опубликована в 1805 году под названием «Большой сонаты». Ее первоначальные наброски возникли еще в 1800 году, а окончание, по-видимому, относится к 1804 году, когда Бетховен летом жил в Дёблинге. Соната получила популярное прозвание «Авроры»1, выражающее роль образов природы в этом произведении.
Обостренное внимание Бетховена к природе2 питалось не только потребностью отвлечься от волновавших его страстных переживаний, но и возросшей тягой к одиночеству. Углубившаяся болезнь слуха делала общение Бетховена с людьми все более затруднительным и мучительным. В одиночестве композитор находил желанный отдых, а всегдашняя горячая любовь к природе делала этот отдых увлекательным и творчески плодотворным.
В «Авроре» заметно дальнейшее блестящее развитие виртуозного пианизма Бетховена, поднимающего тут на новый уровень принцип токкатности. Эти внешние черты сонаты op. 53, к сожалению, заслонили от многих исследователей и исполнителей ее возвышенные поэтические образы.
Подобный промах хорошо охарактеризован Роменом Ролланом. «Произведение это, столь знаменитое, — пишет Роллан, недостаточно понято. Пианистическая перегруженность, которая покрывает его блестящей сеткой виртуозности, часто мешает уловить его интимность. Так привыкли к трагическому лицу Бетховена, к его властному жесту, широкому рисунку, обличающим чертам его страстных мотивов, что когда он якобы беспечно перебирает клавиши своими проворными толстыми пальцами, как на загородной прогулке короткими ногами, — нельзя предположить всей напряженности мечтаний, поющих под этим легким дождем гамм и пассажей, и твердости воли, бодрствующей в этом сновидении. Эта белая соната в до-мажоре, текущая, как чистая вода, опьянительнейшее восхищение природой, подчиненное разуму».
Если соната ор. 28 явилась первым крупным подступом к «Пасторальной симфонии», то соната ор. 53 — второй подобный подступ.
Но воплощение природы тут уже принципиально иное, чем в сонате op. 28. На место созерцательности приходит действенность. Бетховен претворяет самую динамику природных явлений. А это ценнейший результат развития бетховенского реализма, стремящегося преодолеть старую противоположность пасторального и героического, дать новое, активное решение эстетики природы. Кроме того, и «Авроре углублены связи Бетховена с фольклором (см. ниже).
Вторая часть Iniroduzione (Adagio molto, F-dur) можно лишь с натяжкой считать отдельной частью.
Известно, что Бетховен вначале написал обширную вторую часть в виде Andante grazioso con moto (в фа-мажоре), но затем исключил ее из сонаты (по советам друзей, полагавших, что соната слишком разрослась) и заменил данным «вступлением».
Нельзя не согласиться с мотивами изъятия Andante, которые обосновывает Ромен Роллан: «. слишком растянутое мечтание приводило к тому, что терялся самый сюжет мечтаний; оно отрывалось от всего произведения. Между двумя большими картинами начального allegro и рондо, переливающегося через обычные рамки, с их залитыми солнцем пространствами, достаточно тени от облака на равнине, несколько мечтательных мазков. Никакой болтовни о себе с собой самим! «Я» выпито природой. ».
Тут же Ромен Роллан отмечает важное обстоятельство — временное исчезновение из фортепианных сонат Бетховена глубокомысленных и сердечных Adagio (вплоть до сонаты ор. 106, где Adagio снова играет огромную роль в сонатном целом). «Можно подумать, — пишет Ромен Роллан, — что Бетховен в зрелости своего классического периода остерегался своей природной склонности к сентиментальной выразительности. Начиная с сонаты «Аврора» до ор. 106, он сокращает до минимума признания своих adagio. Зато оба allegro, особенно последнее, расширяются и по длительности и по значительности».
Соображение Ромена Роллана очень верно — с той поправкой, что роль Adagio падает в фортепианных сонатах задолго до «Авроры». В ряде предыдущих сонат медленные части или недостаточно медленны и сосредоточены (как в сонате ор. 28), или рудиментарны (как в сонате ор. 27 № 1), или избегают глубины душевной откровенности (как в сонатах ор. 31 №№ 1 и 2), или вовсе отсутствуют (как в сонате ор. 31 № 3). В этом, безусловно, сказалось стремление Бетховена среднего периода к действенности, подвижности и моторности образов.
Возвращаясь к интродукции финала, отметим, что, не будучи самостоятельной частью по форме, этот фрагмент все же самостоятелен по содержанию и перерастает функцию вступления, как такового. Ромен Роллан уловил тут «состояние бетховенской души среди мирных полей».
Following the acquisition of an Erard fortepiano in 1803, Beethoven was inspired to write this sonata, one of the finest among his 32. The composer had known for about two years that he was losing his hearing, but he was far from complete deafness. The crisper tones of the new instrument were much more appealing to him than his old Walter piano. This sonata, dedicated to the composer’s patron and friend Count Ferdinand von Waldstein, came on the scene as a great challenge for pianists. The first movement, marked Allegro con brio, begins with a rhythmic, driving, obsessive theme that creates an enormous sonic space and a veritable energy field between the hammering chords in the left hand and the right hand’s completion of the phrase, several octaves higher. Reiterated, starting from a slightly lower register, the theme seems less energetic, but the effect is deceptive. While the energy level remains high, additional ideas are developed, and the second subject is introduced as each of these ideas strives to dominate the composition’s discourse. This second subject, in E major, introduces a moment of tranquillity, but calm quickly dissipates, moving toward a brilliant, triumphant finish with the underlying rhythmic intensity of the main theme. The development section begins with a darker cast to the main theme, which then goes off into a new direction. The previous materials become interlaced and developed, and this process generates considerable tension. In the reprise that follows, Beethoven ingeniously avoids a mere restatement by expanding on the phrase at the end of the main theme’s first reappearance. There are many other deft touches here, including the brilliant coda based on the main theme. The second movement, bearing the marking Introduzione (Adagio molto), is short, serious, and introspective, drawing its immense dramatic power from the many figurative transformations of the initial three-note utterance spanning the interval of a sixth. Significantly, the mysterious, contemplative mood of the opening is enriched by the expressive lyricism of the melody appearing in the middle part. This counterpoint of pure lyricism and contemplation constitutes the essence of the movement. Originally, Beethoven wrote what is now known as the Andante favori as the second movement, but decided not to include a movement he considered too long. Without pause, the music emerges from the philosophical atmosphere of the Adagio and blossoms into the brilliant main theme of the finale, marked Rondo (Allegretto moderato). This melody, appearing as seven notes then repeating all but the last, has a pastoral quality in its quieter moments at the beginning. However, Beethoven transforms this tranquil mood into one of ecstatic celebration, spelled out by colorful sprays of notes that establish a harmonic base. As the theme develops and new ideas are introduced, the dramatic intensity of the movement, reinforced by a repetitive octave-figuration in the left hand, yields to moments of fatigue. However, the main theme returns, imposing a triumphant and joyous sense of order, and a scintillating coda completes the composition. With its mighty rhythmic drive, harmonic inventiveness, thematic incandescence, and wealth of ideas, this sonata is one of the great works of the piano repertoire.
(All Music Guide)
- 1. Аврора — утренняя заря (римская мифология)
- 2. См., например, письмо(1807) к Терезе Мальфатти.
Источник
Аврора соната бетховена ноты
Эта соната, посвященная графу Вальдштейну, хорошему музыканту, одному из боннских покровителей и друзей Бетховена, была опубликована в 1805 году под названием «Большой сонаты». Ее первоначальные наброски возникли еще в 1800 году, а окончание, по-видимому, относится к 1804 году, когда Бетховен летом жил в Дёблинге. Соната получила популярное прозвание «Авроры» (Аврора (римская мифология) — утренняя заря.), выражающее роль образов природы в этом произведении.
Обостренное внимание Бетховена к природе питалось не только потребностью отвлечься от волновавших его страстных переживаний, но и возросшей тягой к одиночеству. Углубившаяся болезнь слуха делала общение Бетховена с людьми все более затруднительным и мучительным. В одиночестве композитор находил желанный отдых, а всегдашняя горячая любовь к природе делала этот отдых увлекательным и творчески плодотворным.
В «Авроре» заметно дальнейшее блестящее развитие виртуозного пианизма Бетховена, поднимающего тут на новый уровень принцип токкатности. Эти внешние черты сонаты ор. 53, к сожалению, заслонили от многих исследователей и исполнителей ее возвышенные поэтические образы.
Подобный промах хорошо охарактеризован Роменом Ролланом. «Произведение это, столь знаменитое,— пишет Роллан,— недостаточно понято. Пианистическая перегруженность, которая покрывает его блестящей сеткой виртуозности, часто мешает уловить его интимность. Так привыкли к трагическому лицу Бетховена, к его властному жесту, широкому рисунку, обличающим чертам его страстных мотивов, что когда он якобы беспечно перебирает клавиши своими проворными толстыми пальцами,— как на загородной прогулке короткими ногами,— нельзя предположить всей напряженности мечтаний, поющих под этим легким дождем гамм и пассажей, и твердости воли, бодрствующей в этом сновидении. Эта белая соната в до-мажоре, текущая, как чистая вода, опьянительнейшее восхищение природой, подчиненное разуму».
Если соната ор. 28 явилась первым крупным подступом к «пасторальной симфонии», то соната ор. 53 — второй подобный подступ.
Но воплощение природы тут уже принципиально иное, чем в сонате ор. 28. На место созерцательности приходит действенность. Бетховен претворяет самую динамику природных явлений. А это — ценнейший результат развития бетховенского реализма, стремящегося преодолеть старую противоположность пасторального и героического, дать новое, активное решение эстетики природы. Кроме того в «Авроре» углублены связи Бетховена с фольклором (см. ниже).
Начало первой части (Allergo con brio, C-dur) — один из удивительнейших примеров выразительности ритмического фона у Бетховена («фон» получает самостоятельное образное значение!). Еще Ленц справедливо отметил, что этот «шорох басов» захватывает внимание и заставляет ждать «самых больших событий». Бетховен с гениальной силой обобщения передал гул жизни, который легче всего ассоциируется со звуками утреннего пробуждения. Вот в такте четвертом послышалось чириканье и сразу возникли контуры картины: мы на лоне природы. Целый хор чириканий раздается в тт. 9—11 и вдруг замирает. После ферматы (т. 13) опять проснулся гул. Но теперь он ясен, светел, и вскоре все вокруг начинает струиться, чирикать, журчать.
Удивительно в этой музыке сочетание острых, четких «графических» линий с тонким колоритом: в рамках «гравюрности» тем ярче выступают отдельные красочные пятна и блики с их богатыми, разнообразными оттенками. Они между прочим неоднократно дают себя знать и в тональном плане, где примечательна все более узаконяющаяся у Бетховена роль «романтических» альтерированных медиант (побочная партия появляется в ми-мажоре) (А в репризе — в ля-мажоре.).
Эта побочная партия (с т. 35) — чудесное дополнение одухотворенного пейзажа, радостная, спокойная песнь от сердца, из глубины души, покоренной очарованием природы. Великолепен и эмоционально-образный контраст с предыдущим. В противовес журчаниям, шелестам и чириканьям звучат медленные, точно сыгранные деревянными духовыми или органом аккорды «поющей гармонии», в мелосе которых простодушные и чистые интонации фольклора:
Но непродолжительно раздумье песни. Оно обвивается журчаниями и переливами голосов природы, а затем исчезает в росте радостного трепета и гомона (с т. 50).
Музыка все ярче, все напряженнее — пока не дойдет до звонких вскриков октав и до кульминации пронзительных звуков в верхнем регистре — весьма смелого для того времени образного и фактурного эффекта:
Затем — успокоение. Выделяются группы из четвертей и пар восьмых — как отголоски пастушьих попевок. Мечтательная созерцательность музыки (главенствовавшая в первой части сонаты ор. 28), здесь оказывается совершенно подчиненной и лишь замыкает жизненно-интенсивнейшую экспозицию.
В разработке первоначальный образ развивается и оттеняется. Движение убыстрилось, стало торопливым в перекличках пятинотных гаммок. Большая фаза арпеджий триолей восьмых, вздымающихся и опускающихся недлинными волнами — характерный фактор игры гармонических красок (см. разбор первой части третьей сонаты). Здесь функция этого фактора представляется так: перед пестротой и изменчивостью звуков природы восторженное восприятие теряется и немеет. Едва миновала эта фаза развития, как уже начинается непосредственный подход к репризе — столь бетховенское динамическое нарастание на доминанте (Вспомним знаменитый «разгон» скрипок в начале заключительного Presto увертюры «Леонора» № 3».). Здесь оно подчинено общему выразительно-звукописному образу: будто мощный ветер промчался над деревьями, шумно зашелестел кронами. И вот мы в начале репризы (с т. 156), у истоков смутного, приковывающего внимание гула.
В репризе Бетховен щедро обогащает круг первоначальных музыкальных идей. Две ферматы (вместо одной), перебивающие изложение главной партии, усиливают контраст гула и затишья. Звонче и сочнее звучит пение побочной партии, а обширная кода с особой силой противопоставляет смутному гулу пронзительную резкость радостных кличей природы (эпизод с гаммовыми секвенциями).
Еще раз перед концом появляется певучая тема побочной партии — впервые в до-мажоре и на глубоких органных басах. Теперь она подобна «воспоминанию» (напомним возвраты темы интродукции в первой части «патетической»). Но это воспоминание, вместе с тем, оттеняет и важнейшую составную часть всего образа — спокойную, светлую, проникновенную радость слияния души с мирной жизнью природы. А жизнь торжествует над всем — краткой, энергичной вспышкой гула, щебетаний и раскатов заканчивается первая часть.
Последующее Introduzione (Adagio molto, F-dur) можно лишь с натяжкой считать отдельной частью.
Известно, что Бетховен вначале написал обширную вторую часть в виде Andante grazioso con moto (в фа-мажоре), но затем исключил ее из сонаты (по советам друзей, полагавших, что соната слишком разрослась) и заменил данным «вступлением».
Нельзя не согласиться с мотивами изъятия Andante, которые обосновывает Ромен Роллан: «. слишком растянутое мечтание приводило к тому, что терялся самый сюжет мечтаний; оно отрывалось от всего произведения. Между двумя большими картинами начального allegro и рондо, переливающегося через обычные рамки, с их залитыми солнцем пространствами, достаточно тени от облака на равнине, несколько мечтательных мазков. Никакой болтовни о себе с собой самим! «Я» выпито природой. »
Тут же Ромен Роллан отмечает важное обстоятельство — временное исчезновение из фортепианных сонат Бетховена глубокомысленных и сердечных Adagio (вплоть до сонаты ор. 106, где Adagio снова играет огромную роль в сонатном целом). «Можно подумать,— пишет Ромен Роллан — что Бетховен в зрелости своего классического периода остерегался своей природной склонности к сентиментальной выразительности. Начиная с сонаты «Аврора» до ор. 106 он сокращает до минимума признания своих adagio. Зато оба allegro, особенно последнее, расширяются и по длительности и по значительности».
Соображение Ромена Роллана очень верно — с той поправкой, что роль Adagio падает в фортепианных сонатах задолго до «Авроры». В ряде предыдущих сонат медленные части или недостаточно медленны и сосредоточенны (как в сонате ор. 28), или рудиментарны (как в сонате ор. 27 № 1), или избегают глубины душевной откровенности (как в сонатах ор. 31 №№ 1 и 2), или вовсе отсутствуют (как в сонате ор. 31 № 3). В этом, безусловно, сказалось стремление Бетховена среднего периода к действенности, подвижности и моторности образов.
Возвращаясь к интродукции финала, отметим, что, не будучи самостоятельной частью по форме, этот фрагмент все же самостоятелен по содержанию и перерастает функцию вступления, как такового. Ромен Роллан уловил тут «состояние бетховенской души среди мирных полей». И, в самом деле, лирическое начало, имеющееся в сонате ор. 53, сильнее всего развито именно здесь. Находя в пунктированном мотиве:
возможный отзвук ритма криков перепела (Сравни разъяснение самим Бетховеном фигуры крика перепела в конце сцены у ручья из пасторальной симфонии.), Ромен Роллан очень верно и метко показывает тесное сплетение во всем Adagio molto звуков природы с интонациями человека.
Действительно, суть интродукции финала — в образе такого состояния души, когда глубокое раздумье сливается с впечатлениями внешнего мира и полно ожидания новых — светлых и радостных эмоций. Такое состояние, лежащее между внимательным бдением и блаженным сном, превосходно воплощено и гармонической структурой интродукции (отклонения и повороты все время ласково нарушают покой), и ее гибкой, изменчивой ритмикой. Под конец (на фермате ноты соль) все напряженно застывает.
И вот начинается финал (Rondo, Allegretto moderato, C-dur). Размеры его огромны, колорит светел и диатоничен. Несмотря на сохранение некоторых черт токкатности первой части, общий характер фактуры здесь уже иной. В ней больше звонкости, прозрачности и масштабности. Как и в финале сонаты ор. 28 (несмотря на все несходство этих двух произведений) происходит, по сравнению с первой частью, как бы «выход на просторы», расширение перспективы.
«Широкая равнина с горизонтом, залитым солнцем. Будто летний день. Его всегда не хватает вдоволь. Меж тем, композитор не прибегал к контрапунктическим или гармоническим приемам построения. По справедливому замечанию Нагеля, всякий раз, когда он выражает полную силу или высокую радость, он совлекает с себя всякую ухищренность, его музыкальный язык делается гармонически очень простым. Тем более удивляешься, что богатство рисунка, ритма и ударений он сумел извлечь из зерна Volkslied (народной песни), принесшего такую жатву на поле этого rondo!».
Народность песенно-интонационного материала в финале сонаты ор. 53 настолько очевидна, что ее заметил и Ромен Роллан, относившийся вначале скептически к возможности установить народные корни мелодий Бетховена (Однако впоследствии (в 1943 г.) Р. Роллан писал: «На самом деле субстанция весьма различных народных мелодий (рейнских, нижнеавстрийских, русских, хорватских, шотландских, ирландских) текла в многочисленных его сочинениях (инструментальных), созданных преимущественно в последний период творчества. » (цит. по статье А. Альшванга «Симфонизм Бетховена» — «Советская музыка», 1952, № 3, стр. 52).).
М. Фридлендер считал, что основной мотив рондо заимствован Бетховеном из песни «Grossvaterlied». В. В. Пасхалов указал на близость этой темы к мелодии одной из русских песен.
Но дело в том, что Бетховен (как Шопен, как Глинка) почти не пользовался готовыми народными мелодиями, а создавал свои собственные на основе широкого изучения и многостороннего восприятия интонаций народной песни.
Серьезное различие лишь в том, что Шопен и Глинка творили в условиях высоко развитых национальных культур. Подобной национальной культуры еще не было в Германии времен Бетховена. По словам К. Маркса, в отстаивании единых интересов нации немецкая буржуазия лишь в 40-х годах XIX века дошла «приблизительно до той ступени, на которой французская буржуазия находилась в 1789 году». Формирование немецкой нации отстало чрезвычайно. Поэтому у Бетховена больше народных, чем собственно национальных элементов, и лишь в поздних сочинениях последние начинают складываться более явственно. Вместе с тем, национальный колорит музыки у Бетховена, конечно, гораздо более отчетлив, чем у Моцарта.
Сравнивая финальное рондо «Авроры» с ее первой частью, мы обнаруживаем, как уже говорилось, и различие пианистической фактуры. В первых же тактах достигнута «трехэтажность» (глубокий бас, фон шестнадцатых в среднем регистре, мелодия наверху), предвещающая пианизм середины XIX века и делающая обязательным употребление педали (Местами, например в эпизоде трелей — т. 83 и д. (счет тактов — от начала интродукции), «трехэтажность» становится «четырехэтажностью».). Такая звуковая насыщенность, охват широкого «звукового пространства» — отсутствующие в ранних сонатах Бетховена (Например, даже в финале «лунной», несмотря на широкий разбег арпеджий, нет еще равномерного заполнения всего «звукового пространства» с типичным для фортепианной фактуры романтиков сосредоточением узких интервалов вверху и широких внизу (ориентация на «обертонное» акустическое благозвучие). Пианизм финала «Авроры» был откровением для своего времени. Ленц писал, что этот финал может быть хорошо передан лишь «стальными пальцами Листа».) — постоянно имеют место в финале «Авроры» и, бесспорно, подготавливают фактуру первой части сонаты ор. 106, где принципы нового пианизма будут провозглашены с особой силой и последовательностью.
Примеров «педального» регистрового размаха очень много в финале сонаты ор. 53 — достаточно сослаться на появление темы в октавах на глубоких октавных басах перед первой репризой первой темы или на мощную, разбросанную по всей клавиатуре аккордику перед заключительным Prestissimo.
Господствующие выразительные факторы финала — радостный бег, хороводность, бесконечное счастье в объятиях природы, когда из сердца рвется песнь, сливающаяся с журчанием вод, с шелестением деревьев, травы, с пением птиц. Достигнуто поразительное, редкое единство переживания и пейзажа.
С гениальным мастерством симфониста Бетховен дает многочисленные вариации изложения главной темы, и уже первое троекратное ее проведение — три ступени расцвета чудесного образа, будто наплывающего издалека и становящегося постепенно все более звонким, все более радостным.
Исход накопившейся энергии дан во второй теме с ее бодрым, народным ля-минором, звучащей по-плясовому.
И вот после краткого затишья опять льется беззаботный напев первой темы.
Затем — новая тема, начинающаяся в до-миноре и фугированными перекличками проходящая через фа-минор и ля-бемоль-мажор. Это как бы драматизированный танец, призванный лишь сильнее оттенить последующие порывы восторга (на материале первой темы). В этих порывах:
с их широтой и ясными красками тональных чередований (As-dur, f-moll, Des-dur) как бы звучит желание обнять неизмеримые просторы, побрататься с природой.
Жизнерадостная сила порывов оттенена не только предыдущим, но и последующим. Бетховен дает двенадцать тактов музыки, в которых хоральные обороты ритмически оживлены толчками баса и синкопами:
Церковно-псалмодический характер этой музыки несет в себе нечто от печальных и тревожных воспоминаний. Но они промелькнули, исчезли,— и в быстрых, легких волнах арпеджий правой руки:
Вот наиболее изящное место финала, полное утонченной созерцательности, остроты и хрупкости. Большие септимы (до — си, ре-бемоль — до, ми — ре-диез, фа — ми, соль-бемоль — фа и т. д.) рождают тут очень изысканные мимолетные гармонии.
Однако и это упоение тончайшими звуковыми узорами пронеслось. Постепенно восстанавливается простота тональных гармоний, и смутный гул на доминанте (аналогия гула из первой части) подготавливает вступление новой репризы главной темы.
Дальше все движется к торжественному заключению. Вслед за изложением главной темы мощный крутящийся поток триолей шестнадцатых долго, неистово журчит и звенит,— пока не воплотится в громких, как заклинания, аккордах, разделенных паузами и постепенно замирающих.
После ферматы — стремительный, задыхающийся от радости бег заключительного Prestissimo, где главная тема уже не поет, а пляшет. После эпизодических отклонений в «лейтмотивные» тональности финала (As-dur, f-moll, Des-dur), перекличек октав и необыкновенно поэтичных трелей (опять окрашенных игрой гармоний — C-dur, c-moll, As-dur, f-moll) (Примечателен, кстати сказать, весь тональный план финала «Авроры». В нем — полное отсутствие столь любимой ранее Бетховеном доминанты. Вместо тонико-доминантных широко развиты тонические (терцевые) связи медиант и тонико-плагальные отношения. Это новый шаг в сторону тональной логики романтиков.) соната заканчивается последним взрывом энергии и нарочито наивными «моцартовскими» терциями заключительного каданса.
Финал «Авроры» замечателен не только своим самобытным складом, но и весьма существенными историческими тенденциями. Во многом он гениально предвещает некоторые важнейшие стороны симфонизма Шуберта.
Предвещает и широкой «равнинностью» диатонизма, и мощными расширениями тем (вместо их остро-драматического развития), и спокойно-величавым складом изложения, и, наконец, просто рядом фактурных деталей (Укажу для примера на упоминавшийся выше поток триолей шестнадцатых перед заключительным Prestissimo — сравни триоли из финала большой до-мажорной симфонии Шуберта.).
Речь идет именно о спокойно-величавом, а не о романтически тревожном и причудливом Шуберте. До-мажорная симфония Шуберта — целая эпоха в становлении западноевропейского народно-эпического песенного симфонизма. И то, что Бетховен в финале «Авроры» так ярко предварил подобный песенно-пейзажный жанровый симфонизм — лишний раз говорит о великой многогранности и необыкновенной прозорливости бетховенского гения, смело, принципиально и глубоко инициативно открывавшего новые пути искусства.
Все нотные цитаты даны по изданию: Бетховен. Сонаты для фортепиано. М., Музгиз, 1946. (редакция Ф. Лямонда), в двух томах. Нумерация тактов дается также по этому изданию.
Запись в mp3:
Артур Шнабель
Записано 25.IV.1934
Источник