Веселые истории
Т ем, кто продает гитары, рекомендую поставить побольше зеркал. Иногда это срабатывает лучше, чем хорошая демонстрация инструмента. У меня некоторые отказывались брать инструмент, не посмотрев на себя в зеркало. Пришлось поставить пару. Теперь все OK! (Виктор, Вологда).
Приколы от Александра Шульца, имевшие место среди рокеров Хабаровска:
В одной из квартирных тусовок Шульц развлекал народ игрой на гитаре. Один из сидевших рядом с Шульцем присутствующих так заслушался, что начал крутить колки, выстраивая их в прямой ряд. Когда Шульц понял, почему у него гитара стала издавать странные звуки, он громко выкрикнул протест. Присутствующий испугался, но тут же нашелся : «Я сейчас все верну на место. Я запомнил как они стояли.»
О днажды на репетиции группы Leonid Band вся банда (и сам Леонид в том числе) зашилась в забубенной гармонии евоновой композиции. Пока все спорили, Гороховский Женя, внимательно посмотрев на гриф своего баса, вынес вердикт: «Минор.»
К ак-то в субботу должен был состояться концерт групп «ВОКЕРы» и «Глаза», а накануне в пятницу Шульц с сослуживцами отмечал на работе окончание рабочей недели. Когда разговор зашел за женщин и их глаза, был предложен тост: «За глаза.» A кто-то добавил: «. и за ВОКЕРов.»
Н а мафоне играет AC/DC. Саша Шамрай с восторгом: «Какие здесь ноты!» Фортуна ему: «Дурак, какие ноты? Здесь нет нот. Здесь ништяк!»
П осле того, как группа «Рrocessor» облажалась на концерте, ее лидер (Ткач) громогласно со сцены заявил следующее: «Вы думаете группа «Рrocessor» распалась? Нет! Просто сегодня была одна бочка. Вот завтра будет две бочки. «
К ак-то на рок-тусовке в профсоюзах шла попойка. Когда очередь бухать дошла до Пети Кошутина, кто-то из присутствующих там мальчиков спросил его, как он относится к Коту Кинчеву. Петя, удивившись, ответил, что не знает ни Кинчева, ни его кота.
О днажды группа «Leonid Band», приступив к записи альбома «Гото Предистинация», пригласила в качестве барабанщика Кривуня Вадика. В разгар записи оторвался датчик от басового барабана. Пока Вадик с Леонидом курили, Шульц и Женя Гороховский устраняли дефект. Неожидано Женю начало бить током прямо от бас-гитары. К счастью все обошлось, но на руках от струн остались ожоги. Запись пришлось отложить. Вадик, восхищенный мужеством группы, пообещал, что как только Женя будет в порядке, так сразу же продолжит работу.
Р.S. Больше Кривунь Вадик в группе «Leonid Band» никогда не играл.
О днажды Мафия, поскользнувшись зимой в достаточно людном месте, больно приземлился на задницу, но не растeрялся: «Видеоклип!»
У Перочкина Игоря дома зашел жаркий спор о том, кто же лучший певец всех времен и народов. Только Гера Николаев молча смотрел телевизор. Когда его спросили, что он думает по этому поводу, он ответил:
— Извините меня, но мой любимый певец — Ringo Star.
Н а фестивале «Дым над амуром», проходившем в ДК моряков, дошла очередь до очередной металлической группы. Ведущий предупредил зрителей, что эти ребята работают в стиле «Doom Metal». Послушав несколько минут, Шульц сделал вывод: «Мне не нравится стиль «Doom».
В се началось с того, что я решил спаять примочку из раздела «Сделай сам», что на ЧипИнфо лежит.
Ночь первая (а когда ж еще-то паять семейному человеку?!) Собрал схемку на «макетке», пошел пробовать в комнату, а там сынишка на диване спит. Включил я комбик-то, да в полутьме, да от слипаемости глаз забыл внешний динамик отключить. Надел наушники, ну и как дал по струнам! Пацан вскочил, как ошпаренный, да как заорет: «Па-па-аааа!» И лег опять. И даже глаза не открывал. Чего это ему приснилось, вот интересно.
Ночь вторая. Почти все сделал. Приперся на кухню кот и принялся играть свисающими со стола проводками. И тут так некстати падает железная баночка со всякими детальками. Поняв, что дело плохо, котяра пытается удрать с кухни, по пути намотав на себя все проводки. Естественно, моя платка и паяльник удирают вместе с ошалевшим котом. В результате — еще одна бессонная ночь.
День последний. Примочка наконец-то спаяна на макетке и принесена на репетицию. Внешний вид — ужасен. Стали песню разбирать, я в процессе игры подстраиваю звук, про пение даже забыл. Сыграли. И тут музыкальный дядька, пришедший нас послушать, приколист по жизни, изрекает, показывая на меня:
— А че это у вас гитарист — уткнулся в свою ТАРЕЛКУ С ТАРАКАНАМИ и не поет, филонит?
Надеюсь, понятно, что он имел в виду под этой тарелкой?
А звук-то у примочки мне понравился. Хорошо так звукает, рекомендую.
К ак-то раз в Екатеринбург приехали на сэйшн панкеры из какой-то «демократовской» страны (вроде, Венгрии). Увидав наших парней, вылезжих на сцену с «Уралами», они с тут же предложили сделать «ченьдж» их «Фендеров» на эти самые «Уралы». На вопрос обезумевших от счастья уральцев «демократы» ответили, что на гитарах ТАКОЙ ФОРМЫ И С ТАКИМ ЗВУКОМ нужно играть только панк.
К упила местная группа себе ударную установку. Поднастроили, подкрутили — репетируют. Вскоре заглядывает к ним один из музыкальных знатоков. Послушав звучание барабанов, он берет в руки плоскогубцы, садится за установку и, приготовившись крутить болты натяжки, просит клавишника:
— Эй, на Ямахе! Дай-ка ЛЯ-МАЖОР!
Парни чуть не упали от таких дел.
У нас была такая история. Ребята сколотили свою группу, а на бас-гитару посадили парня Гошу, который был достаточно высокого мнения о своей игре. Поэтому на репетициях этот Гоша появлялся крайне редко.
И вот однажды группа должна была выступать на концерте. Гоша пришёл перед самым началом. Начали играть — бас-гитара оказалась не настроена. Гоша прямо во время исполнения сделал ее погромче (чтобы было ЕМУ лучше слышно) и начал настраивать свою гитару.
Представляете, какой был концерт?
П оследний вечер джазового фестиваля в Самаре решили отметить джемом в кафе. Обстановка — непринужденная. Джазмены в бабочках, икра, дамы. Стильно вообщем.
На сцену поднимается первый джазовый гитарист и полчаса «лепит» что-то септаккордами, развивая тему. Затем на сцену поднимается второй джазовый гитарист и, подхватывая тему, продолжает импровизацию, а первый под аплодисменты публики спускается в зал. Кайф, короче. К концу вечера, когда уже практически тема была достаточно развита, на сцену буквально вполз пьяный рок-гитарист и, подключив к комбику свой старый Гибсон с примочкой, выдал грязный ля-минор. Затем, отключив аппарат, сказал в микрофон:
— Всё, чуваки, я нашел тот аккорд, который вы все так долго искали.
В гоpоде Донецке жили два бpата Поташниковы, Зяма и Сема, а потом они pазъехались — один укатил в Амеpику, а дpугой — в Изpаиль. Амеpиканский бpат стал музыкантом, израильский — в киоске пpодает жуpналы, и, между пpочим, совсем не жалеет.
И вот однажды пpодавец жуpналов Сема Поташников получает новый амеpиканский жуpнал, где на глянцевой обложке фотогpафия его очень печального бpата, сидящего за pешеткой. Ван мэй! Катастpофа! Пpодавец Сема бpосает pаботу и летит к телефону. В Амеpике pаздается звонок, тpубку поднимает сам бpат.
— Алло, Зяма, тебя уже выпустили?!
— Откуда?
— Из тюpьмы!
Пауза.
— А меня туда не сажали.
— А фотогpафия?
— А-а, фотогpафия. Это я игpаю на аpфе, но с той стоpоны.
— А почему ты такой тоскливый?
— Сема, ты меня удивляешь! Ты хочешь, чтобы на Бетховене я смеялся.
Р ассказывает наш читатель:
«. Играем мы как-то песню, которую исполняли Пресняков вместе с Ивановым (из «Рондо»), не помню названия песни. Вокалист, пытаясь дотянуть до Преснякова, перепевает уже раз двадцатый: «. когда забудешь ты меня и на рассвете умерла . » и продолжает петь дальше. Обнаружили это только тогда, когда после репитиции прослушали касету, которую записали на репетиции. «
Г оворят, эта история совершенно правдива.
После окончания московской консерватории молодую дирижершу послали по распределению на гастроли по губернским городам России. Выдали ей партитуру одной из симфоний Рахманинова с тем, чтобы она с местными оркестрами исполняла эту самую симфонию. Приезжает она, стало быть, в уездный город Усть-Матюганск, репетирует с местным оркестром. Через неделю — премьера. Большой успех, аплодисменты. Непосредственно после аплодисментов подходит к дирижерше 2-й тромбон и говорит:
— Я, знаете ли, догадываюсь, что нашему захолустью далеко до столицы в плане возможности культурно отдохнуть, но буквально за углом от филармонии расположен очень уютный бар, в котором всегда подают свежее пиво и очень приличные шашлыки. Не согласились бы вы отужинать?
Дирижерша соглашается, они проводят вместе дивный вечер, который заканчивается в ее гостиничном номере. В следующем уездном городке к дирижерше после удачной премьеры вновь подходит 2-й тромбон уже местного оркестра, и выдает такой текст:
— Наверное, все уездные города похожи друг на друга. Однако у нашего имеется своя изюминка: не далее, чем в квартале отсюда расположен уютный кабачок, в котором подают очень неплохие шашлыки по-карски и вполне приличное свежее пиво. Не согласились ли бы вы отужинать?
Дирижерша соглашается. Они проводят дивный вечер, который закначивается в ее гостиничном номере. Когда ситуация повторяется в 3-м и 4-м городах, дирижерша крепко задумывается: «Может быть, это в музыке Рахманинова есть что-то мистическое? И почему именно 2-й тромбон?» Она раскрывает партитуру 2-го тромбона и видит широкую надпись поперек нотных линеек: «Дирижерша ведется на пиво и шашлыки».
В ысказывание С.Ефремова (барабанщик «Машины времени») во время саунд-чека в Симферополе:
«Фонит — значит работает»!
С лучай из жизни: одна женщина устроилась в музыкальную школу преподавателем по фортепиано. Приходит она на 1-й урок в 1-й класс, представляется, так мол и так, я ваша учительница по фортепиано. На что одна девочка возмущенно говорит: «Не-е-е, я не пойду, я хотела на пианине. «
П осле концерта симферопольского ВИА «Третий Lишний» гитарист заявляет басисту:
— Знаете, коллега, та юная леди мне премило улыбалась.
— А чего это она тебе улыбалась, ведь на басу играю я? — гневно вопросил тот.
Э та история произошла во время недавней сессии. Наталья Ж. училась (и сейчас учится) в какой-то музыкальной шараге. Надо было ей сдать — исполнить перед экзаменаторами — небольшое музыкальное произведение по ее собственному выбору. То ли лень было рыться, то ли таланты взыграли, но она накатала чего-то своими силами и подписала псевдонимом — «Гифаниберг».
Идет сдавать. Преподаватели, увидав мудрую фамилию, делают умные лица и думают: «Во, едрена кочерыжка, какие композиторы на свете бывают!» Один товарищ поинтересовался насчет его национальности. Словом, поставили пятерку.
После того, как Наталья твердо убедилась в том, что в зачетке пятерка поставлена, она попросила преподавателей как-нибудь на досуге прочитать фамилию ГИФАНИБЕРГ с конца.
Источник
Рассказ под гитару
Я жил в Мексике полгода. Эта история мной не выдумана — она реальна. Впрочем, я никогда и ничего не выдумываю. Просто записываю то, что производит на меня особенно сильное впечатление.
Слушайте и не перебивайте.
По вечерам в Вилья-Эрмосе, главном городе штата Табаско, где много нефтяников, находящемся на юге Мексики, шумно – на центральной площади играет оркестр, а на противоположной стороне выводят свои зажигательные мелодии гитаристы. Возле гитаристов народу собирается всегда больше, ведь все знают, что оркестр состоит из любителей, да и от дирижера-самоучки ничего путного не ждут, а среди гитаристов есть несколько чокнутых парней, и пальцы у них мелькают по струнам, словно скорые поезда по рельсам. Все гитаристы одеты небрежно, один только Мануэль Мора всегда в дорогом костюме – видно, что он человек состоятельный. К тому же известно, что он – композитор, учился в Варшавской консерватории. И все помнят его отца – старого Мора, жилистого старика с цепким взглядом выцветших глаз, некогда бывших карими. Старый Мора был губернатором штата Табаско. Он был одинаков с бедными и богатыми, не делал между ними различия, и за это его простолюдины любили. Он никогда не одалживал денег, но мог подкинуть бедняку две-три сотни песо, но при этом обязательно брал расписку. Впрочем, эти бумажки он всегда выбрасывал.
Старик-ирландец пытался сделать из своего сына юриста или банкира, но Мануэль уперся: он мечтал стать композитором. И обязательно учиться в Европе. Губернатор не терпел, когда ему перечили, однако сын настаивал на своем. К тому же на его стороне был весь город – все были в восторге от его игры на гитаре, чьи струны прогоняли тоску и вселяли надежду, а еще они заставляли не думать об осеннем дожде, нити которого были тонки и упорны, будто созданы для того, чтобы им никогда не рваться. Губернатор, кляня себя за мягкотелость (раньше с ним такого не случалось), пригласил сына в свой кабинет, надо сказать, довольно просторный, поставил перед собой глобус, закрыл глаза и ткнул пальцем куда придется. Выпала Варшава.
О Польше старик тогда ровным счетом ничего не слышал. Он попросил секретаря найти ему в библиотеке несколько книг – о старой Польше и новой. Секретарь был стар, толст и страдал отдышкой. Он принес требуемые книги, но перед этим сам внимательно их прочитал, проанализировал и составил короткую справку, из которой выходило, что поляки вспыльчивы, самоуверенны, но у них хорошая композиторская школа, ведущая свое происхождение от Шопена. Старый губернатор потратил на чтение весь вечер, а утром своему секретарю задал один вопрос: «Это тот Шопен, который придумывает разные мазурки?» – «Да, – прозвучал лаконичный ответ. – А еще полонезы и вальсы».
Мануэль пугал отца, что стоит последнему не выполнить его желание, он подастся в марьячос – бродячие музыканты. Или уедет в Мехико и придет к снежной вершине вулкана Попокатепетля со своей гитарой, чтобы. В таких случаях он никогда не доводил фразы до конца, но всем своим видом показывал – за словами обязательно последует реальное действие, как-никак в его венах течет половина горячей ирландской крови, да и мексиканская не менее упорна.
Отец Мануэля – Шон Мора – по утрам любил сидеть на верхней веранде своего двухэтажного дома, курить сигару и неторопливо попивать коктейль «куба либре» – смесь виски с кока-колой. В такие минуты он беседовал только со Святой Девой Гуадалупе, покровительницей Мексики, в свое время, как он считал, неоднократно помогавшей ему, ведь только с ее помощью он стал губернатором штата. Вечная Дева была лучшей советчицей, чем его жена Марианна. У Марианны было только одно достоинство: она никогда не вступала со своим мужем в пререкания. Скорее всего, потому что была моложе его на двадцать лет. Старческие пальцы губернатора дрожали, будто от холода, хоть было кругом душно – он нервничал. Но Святая Дева и на этот раз помогла найти верное решение. Вернее, она просто приказала ему отпустить сына в Варшаву.
В Варшавской консерватории Мануэль Мора был в середине 60-х единственным мексиканцем. За глаза сокурсники называли его «мексом». Он на прозвище не обижался. К тому же ему надо было прилежно изучать язык, что он и делал. К языкам у него была склонность – он одолевал их легко. Второй его склонностью было восхищение молодыми девушками. Сначала они все казались ему красивыми. Кроме тех, кто вместе с ним занимался композицией, – они были слишком увлечены постижением тайн сочинительства, на него почти не обращали внимания, а он, в отместку, ни одной из них не назначил свидания. И всегда им говорил не то, что они хотели от него услышать. Сначала, конечно, они ему все прощали – объясняли его поведение плохим знанием языка. Потом прощать перестали, но ему их презрительные взгляды не мешали, а, скорее всего, даже внушали бодрость и энергию.
Девушек для свиданий он находил на стороне. К тому же у него была двухкомнатная квартира прямо в центре Варшавы, в древнем доме на углу Козьей улицы и Краковского Предместья. Он писал матери, что его квартира замечательна во всех отношениях, к тому же у него появилась молоденькая служанка – его ангел-хранитель. В письмах он шутливо напоминал, что из всех студентов консерватории только он может себе такое позволить. Но он не забывал делать приписку, что у него с молодой паненкой нет любовного романа, ведь он платит ей деньги, а любовь не покупается. Он учил язык и писал свою первую сонату.
Соната начала складываться из рассказа одного из его сокурсников о том, что в Старом Городе варшавяне привыкли видеть древнюю женщину «голембьяру» – голубятницу. Многие десятилетия кормила она птиц. Во время войны немцы решили полностью уничтожить Старый Город, но «голембьяра» не покидала развалин, вопреки огню и взрывам. Она поклялась сохранить варшавских голубей, и сделала это. Мануэля увлекла эта история и он написал свою сонату «О голембьяре» для рояля, саксофона и ударных. Пять дней он писал, забыв обо всем на свете, – для него ничего не существовало, кроме музыки и этой старой женщины, сухой, со сморщенной кожей, зато улыбка у нее была молодой и бездонной, как небо над Варшавой. Профессор похвалил его музыку. Не исправил даже ни одной ноты. По лицу профессора, пережившего войну, участвовавшего в Варшавском восстании, текли слезы. А потом это произведение сыграли варшавские музыканты. Зал был взбудоражен. Все зрители просили выйти Мануэля на сцену, но он этого не сделал: ему казалось, что это отнюдь не его триумф, а «голембьяры», память о ее мужестве и стойкости. После концерта к Мануэлю подходили разные люди, но он вздрогнул только тогда, когда к нему подошла Эва Котинская. Она ничего особенного ему не сказала, просто поблагодарила за музыку, а он боялся, что она уйдет и они больше никогда не встретятся. Он страшился, что ему не хватит выученных польских слов, чтобы уговорить ее пойти с ним побродить по ночной Варшаве – мимо дворцов Красинских, Гнинских, Чапских, Пшебендовских, Сапегов. а потом вдоль Уяздовских аллей. Но она поняла его и сразу же согласилась. И в ту первую прогулку Варшава наплывала на них, а потом отступала, хотя им до этого не было никакого дела. Эва была красива – открытое лицо с прямыми классическими чертами, великолепная фигура, тонкие запястья рук. Потом он узнал, что она была чемпионкой Варшавы по художественной гимнастике.
Он ей рассказывал о штате Табаско – об озерах с крокодилами, пирамидах майя, о жадных чиновниках, стихах Карлоса Пестельера, друга его отца, а еще о стройных белокожих женщинах с мерцающими глазами, вбирающими в себя ночную и дневную сельву, вступающими с ним, Мануэлем Мора, в поединки, где они всегда одерживали победы. Его рассказы были сбивчивыми – он их не доводил до конца, неожиданно переходил на другую тему, но Эва этого не замечала. А потом он решил, что рядом с Эвой ему легко идти навстречу неведомому – она уже захватила его воображение, ему не хотелось с ней расставаться.
Эва была под впечатлением его музыки, и ей казалось, что над ними кружатся голуби – этого не было; голубь с голубкой уселись на карниз и начали ворковать – этого не было; им навстречу идет совсем старая женщина, а на плече ее сидит голубь – этого не было.
Мануэль несколько раз, оговорясь, назвал Эву сеньорой, а ей это понравилось: «Называйте меня так почаще, договорились?» – «Слушаюсь, сеньора Эва». – «Правильно делаете».
Он начал размышлять о последствиях этой прогулки, но потом неожиданно предложил Эве полететь с ним в Мехико, а потом в Вилья-Эрмосу – решение пришло интуитивно. Мануэль подумал, что Эва должна была обязательно отказать. Но она только сказала: «Оформлять визу так сложно». – «Оформим, сеньора, – пообещал он. – Вызов будет на государственном уровне!».
Они полетели сначала в Мехико. Над столицей самолет болтало из сторону в сторону, но Эва крепилась и повторяла только одну фразу: «Мне совсем не страшно!» – раз двести подряд. А он, чтобы ободрить ее, цитировал Марселя Пруста. «Я увидел на пляже красивую молодую женщину, тонкую, бледную, из глаз которой исходили лучи света, до того яркие в геометрической своей правильности, что взгляд ее напоминал созвездие». Ему казалось, что у Эвы, сидевшей с ним рядом, именно такие глаза, а ей хотелось прижаться к нему, но не только, чтобы загасить свой страх.
Мехико сразу же показался Эве городом опьяняющих желаний, бурных страстей, нелогичных поступков. Они провели три чудесных дня, растворившись среди его бесчисленных улиц, впитывая в себя его витиеватость, наслаждаясь предвкушением чего-то большего, чем происходило пока с ними. Они сняли один номер в отеле, но пока спали раздельно. Эва по утрам просила: «Не смотрите на меня, пока я не приведу себя в порядок!». Ее, по правде говоря, задевало, что он даже не пытался ее поцеловать, а он растягивал удовольствие как уверенный в себе охотник, продолжая посмеиваться: «Из глаз ее исходили лучи, больно ранящие его сердце». Потом он признался: «Я пытался пленить тебя изысканными манерами, но тело мое постоянно бушевало, а мне приходилось силой воли усмирять его бунт». Его слова иногда были загадочны – он бросал мимоходом: «Жду с нетерпением хецмек», но не объяснял ей, что хецмек – обряд, производящийся у индейцев майя через три или четыре месяца после рождения ребенка. В первый день в Мехико он стал называть Эву сеньорой Кецаль. Привезя любимую, показал птицу, у которой были длинные – почти с метр – хвостовые перья необычайной красоты: сине-зеленые с золотистым отблеском. Потом он пояснил, что у майя в древности перья кецаля служили украшением только правителей и знати; за поимку этой птицы виновный наказывался смертью. Но больше всего ее заинтересовало то, что кецаль не может жить в неволе. Она сказала: «В этом, по крайней мере, мы похожи».
Все три вечера они провели на площади Гарибальди, где марьячос исполняли веселые и траурные песни на своих гитарронах, харанитах и обыкновенных гитарах. Музыка была до того зажигательной, что Эва закрывала глаза и ей казалось, что кружатся все здания, окружающие площадь, – плывут в воздухе и делают разные замысловатые па. Мануэль понимал ее состояние и нашептывал: «Оставьте здесь свои обиды и печали».
Она почти не вспоминала, что вдруг перед получением визы ее вызвали в Варшаве в некое учреждение, где долго внушали: ее отпускают в Мексику только с одним условием – она не должна забывать о том, что Польша – социалистическая страна, и не надо поддаваться на разные капиталистические внушения. К тому же Мануэля Мора можно запросто выслать из страны под любым предлогом – это ей тоже следует помнить. И она должна вести себя в Мексике подобающим образом, а о том, что с ней беседовали – забыть. В ней были глыбы ненависти к этому серому несуразному человечку, инструктирующему ее трагическим тоном, но она сдержалась – только безучастные кивки головой, означающие – все понятно, ничего не пропущено, так она и будет поступать, как ей советует товарищ-государство.
А в Вилья-Эрмосе они сразу пошли в губернаторский дворец – огромное и несуразное (по слишком пышной архитектуре) пятиэтажное здание. Мануэль сказал: «Я хочу тебя познакомить с сеньором губернатором, сеньора Кецаль». Она засмеялась – думала, что он шутит. Старый Мора принял их сразу. Она была потрясена этим, и только это объясняет, почему она не сразу отметила, что они похожи – отец и сын. Мануэль сказал: «Познакомься с человеком, помогшим мне появиться на этот свет». Она потом долго не могла простить, что он ее к этой встрече заранее не подготовил. «Все в порядке, – шутливо говорил он, – у сеньоры Кецаль не получилось вида блудницы, она не виляла задом, не выспрашивала у дона Мора государственные тайны, а ее улыбка была ослепительной».
Старый губернатор спросил сына: «У тебя серьезные чувства по отношению к этой девушке?» – «Надеюсь, – ответил Мануэль. – Стал бы я иначе мотаться в Мексику, чтобы вас познакомить».
Была поздняя осень. Почти все деревья уже сбросили листву – их замысловатые остовы покачивались под порывами ветра, а редкие листья поскрипывали на ветру незамысловатые мелодии, переговариваясь с птицами и облаками в небе. Эва с Мануэлем были сближены этими тихими скрипами. Он говорил ей: «Мой отец – демократ по убеждениям», а она ему, отбросив все темные мысли: «Мне надоела твоя сдержанность».
Не дожидаясь его реакции на свои слова, она внезапно ускорила шаги, почти побежала – ей не хотелось показать свое лицо, внезапно вспыхнувшее, как солнце, избавившееся от тучи. Он быстро догнал ее, прижал к себе, почему-то провел ладонью по ее волосам, и ему показалось, что Эва – пятнышко, все более и более разрастающееся, как чернильная клякса в тетради, заполняющая дом, улицу, город, страну, но в первую очередь – его жизнь и его музыку, И она, эта молодая женщина, взрослая и одновременно, как ему кажется, наивная, моментально заставляет его сердце биться все быстрее, а еще она стремительно вытесняет из его памяти подробности прошлой жизни – успехи и неудачи, словно у них была одна колыбель, где он, младенец, качался, а рядом качели с ней, совсем крошечной. В это время вдруг, как по заказу, начался дождь – первые капли падают на землю, их все больше и больше – огромная рать, сосчитать ее воинов невозможно; все кругом заполнено запахом благославенной влаги, даже пожухлые листья начинают блестеть. Вполне возможно, что они ждали дождь с надеждой на новую жизнь – возвращение своей потерянной молодости. А Мануэлю жизнь уже не кажется книгой с захватанными страницами, а новеньким томиком, пахнущим типографской краской, а на красивом переплете два имени рядом – его и Эвы. И все боли уходят прочь, будто мыши юркают в темные углы. На лице Эвы губы растянуты улыбкой так близко, что нет возможности его губам увернуться от них.
Эти слитые в поцелуе губы – как у Родена; нет ничего прекраснее первого поцелуя, этот момент запомнится ему навсегда, а все остальное – даже разметанное на постели нагое, прекрасное женское тело Эвы – менее возвышенно, ибо поцелуй – обещание будущего блаженства. И зияющая пустота страха, что этого никогда не случится, отступает, превращается в прах, словно до конца вымыта этими бурными дождевыми струями. А Эва все теснее прижимается к Мануэлю – вдавливает в него свою боль, лишаясь ее, как ей кажется. А он шепчет: «Сеньора Кецаль, вам уже не выбраться из клетки».
Вечером они идут в гости к поэту Карлосу Пестельеру. Он сед и мудр. В его жизни, разменявшей восьмой десяток, было много кораблекрушений, но он все их превозмог.
По крайней мере, так он говорит Эве, а еще он читает ей свои стихи на английском языке, где красавица-героиня идет наперекор океану, а волны перед ней расступаются – перед ее любовью и отчаяньем. Потом эти расступившиеся волны укладываются в размер строки, а множество строк лепят тело молодой женщины. Такой же возвышенной и прекрасной, как Эва.
До нее не сразу доходит, что старый поэт импровизирует. О своей жизни он скрывает, что давно уже ее не желает видеть, ведь устал ее описывать; червивых плодов в этой жизни слишком много, а свет никчемный. И еще он, старый поэт, окружен вещами, до которых ему нет никакого дела, ведь среди них витает его вечное одиночество. И в нем давно уже сгорело все, что он когда-то любил. Ритм его сердца скомкан, а вода – сухая. И дни-паралитики бредут по всем сторонам
света, а он их не окликает. И сил у него осталось совсем мало – только для того, чтобы умереть. Но вот пришла красивая молодая женщина Эва и он уже не ТАМ – в своей памяти, воспоминаниях, а ЗДЕСЬ – в реальности.
Он высок и сух, этот знаменитый поэт Карлос Пестельер, а Эва, словно в трансе – так ей кажется, – приникает к его словам, как к волнам Вислы, но думает, что он об этом не догадывается. Его насмышливый взгляд говорит: это не так – я знаю, что с тобой сейчас происходит.
Сеньор Карлос Пестельер рассказал, что в Европе он был давно – целая вечность промелькнула, когда рядом с его шагами звучали шаги прекрасной женщины, не уступающей по красоте Эве. А потом – тяжелый вздох – эта женщина ушла в океан и не вернулась обратно. И с тех пор он забыл Европу, где они вместе были счастливы.
Неожиданно он начинает читать свои стихи на родном языке – метафоры вступают в схватки друг с другом, а солнце меняет свои обличья, как знатная дама платья; дождь напоминает иву с распущенными волосами. Эва тогда не знала испанского языка, но мелодии стихов ее завораживают; ей кажется, что она бродит среди высоких подсолнухов, а Мануэль Мора – пауза света, ее груди зреют под его взглядом. И неожиданно она становится легче воздуха и легче воды. Именно тут старый поэт обрывает чтение и говорит: «Эве и Мануэлю еще предстоит постигать лабиринты своих сердец».
Поэт сидит в кресле-качалке, на его ногах домашние тапочки. И думает, что сыну его друга повезло с невестой. Он предчувствует – роман их будет бурным, завершится он благополучно.
В Вилья-Эрмосе от Эвы отступили когорты плохих минут, где одно несчастье нанизывалось на другое, но эти минуты были в прошлой, отошедшей, словно ночь, жизни. Для нее начиналась новая музыка, озвученная не только гитарой Мануэля, но и его улыбкой, приковывавшей к себе Эву, словно невольницу, она была благодарна ему за эту неволю.
А по ночам Мануэль нашептывал Эве строчки Октавио Паса. «Я падаю на тебя в слепом падении воды, твое тело поддерживает меня как возникающая волна. «
Ливни отзвучали и наступила несносная духота. Пора было возвращаться в Варшаву, но Эва с Мануэлем все откладывали свой отъезд. Мануэль неистово писал свою «Поэму внезапной страсти», а Эва в соседней комнате сочиняла письма своим подругам – белые стихи о Мануэле и Мексике, а в ее ушах звучали струны гитары – нежные, как плоды манго.
Источник