Ты раздрочила мне гитару
Артюр РЕМБО Стихотворения Arthur RIMBAUD Poésies запись закреплена
МОИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ КРОШКИ (пер. М. Яснов)
Потеет дождевой водицей
Кочан небес,
И с вожделеньем ваши лица
Слюнявят лес,
А ваши стёртые подмётки
В соплях луны.
Пора плясать, мои красотки,
Вы так страшны!
Мы с голубой мордовороткой
Любились всласть.
Ты мне жратву со сковородки
Бросала в пасть!
Мне белобрысая открыла
Путь на Парнас.
А я тебя за это – в рыло,
Вернее – в глаз!
Смердит помадой третья шмара,
Черна, как смоль.
Ты раздрочила мне гитару,
До, ми, фа, соль!
Тьфу, рыжая, сдирай одежду —
Да побыстрей:
Разит моей отрыжкой между
Твоих грудей.
Меня тошнит от вас, малютки,
И всё ж пора
Решить, что гаже: ваши будки
Иль буфера.
Топчите старые ошмётки
Моей тоски.
На пятки – в пляс, мои красотки! —
И на носки.
Трясутся бёдра, гнутся выи
Моих подруг.
Хромые пони цирковые,
А ну-ка — в круг!
И эти ляжки, эти ряшки
Я рифмовал?
Да лучше бы я вас, милашки,
Освежевал!
Сгорайте в логове убогом
Падучих звёзд!
Да будет ваш конец пред Богом
Уныл и прост!
Пусть ваши стёртые подмётки
В соплях луны, —
Пора плясать, мои красотки,
Вы так страшны!
Источник
Поэзия-буфф. Выпуск 3. Артюр Рембо
Эта фраза, а скорее некий обломок мысли, была оставлена Полем Валери, французским поэтом, имевшим некоторые сходства в биографии с Рембо. Понимать и воспринимать её каждый может по-своему, слишком противоречивой, а может и достаточно однозначной, остаётся роль Артюра Рембо в мировой поэзии. Однозначной, потому что безусловно он обогатил её, как грязными щипцами, раздвинул её горизонты. Противоречивой, тут и разъяснять нечего, его либо обожают, либо ненавидят – равнодушным он не оставляет никого. Пусть это и звучит до боли банально! Можно ли добавить что-то новое о Рембо? Трудно сказать… Слишком хорошо всё изучено, проштудировано, обсосано и облизано. Но пролить дополнительный свет из нескольких прожекторов на эту и без того искрящуюся жизнь непременно надо! Она того заслуживает. Итак, Артюр Рембо родился в Шарлевиле, провинциальном городке на севере Франции в 1854 году. Отец оставил мать с четырьмя детьми, когда Артюру было четыре. Она воспитывала их одна, возможно тогда и развился её деспотический характер. Рембо начал писать стихи в 15 лет, бросил в 19. И не потому что его настигла ранняя смерть, его она будет поджидать в марсельском госпитале только в 37, когда он скончается от гангрены. Всё потому что он посчитал, по собственному выражению, что «достаточно мыслить». Однако это не был мимолётный юношеский порыв – больше он не напишет ни строчки. Во всём что он делал, говорил, думал была какая-то фатальность, тяга к саморазрушению. Рембо участвовал в восстании Парижской коммуны, которая не просуществовала и трёх месяцев. Даже его роман с Верленом, проведённый в скитаниях, одна из самых ярких страниц в биографии обоих, был обречён на провал, несмотря на их духовное родство. Но какой провал! Со стрельбой в финале! Кровь, тюрьма (хоть Рембо и отказывался от обвинений) и разлука на всю жизнь… Брак Верлена так и не восстановился, мальчишка сумел подточить его у самого основания, а сам себя обрёк на дальнейшие скитания, теперь уже в мировых масштабах: Эфиопия, Египет, Йемен… Нет, он не бродяжничал, торговал кофе, пряностями, шкурами, оружием. Он полностью отрёкся от призвания с той гениальностью, с которой мог только он. Почти ничего не опубликовав при жизни, как мало Рембо оставил нам! Как много из его работ утеряно! И в этой небрежности был он весь. Артюра Рембо принято называть гением. Увы, всевозможными клише уязвимы все популярные люди, а в ХХ веке он обрёл популярность невероятную, посмертную и оттого еще более фантастическую (даже здесь он остался собой). Его так называемая «низовая» эстетика, его невообразимые метафоры (для любителей поэтической составляющей), его нарочитая распущенность притягивают. Его дар предвидения, в первую очередь собственной судьбы, которую он разглядел еще в «Пьяном корабле». Его попытки «выразить невыразимое», основываясь на галлюцинациях. Что еще нужно, чтобы занять своё место в истории? Не имея таланта, он бы стал просто вульгарным поэтишкой, будь менее эпатажен, остался бы одним из «проклятых». Артюр Рембо сумел пройти по тонкой грани, удержать равновесие в этом смысле, хоть и скульптурная композиция, посвященная ему называется «Путник в башмаках, взлетевших кверху». Название перефразирует прозвище, которое дал ему Верлен – «Путник в башмаках, подбитых ветром». И как же они оба верны. Рембо – предел.
Попрошу об одном, когда будете читать его работы, не бросайте после первого, второго, хотя у многих из вас, возможно, возникнет это желание. Прочитайте все до конца. Проникнитесь его «проклятостью», его безнадёжным талантом, без которого не существует поэзия декаданса.
Шарлевиль, Вокзальная площадь
Вот привокзальный сквер, покрытый чахлым ворсом
Газонов, здесь всему пристойность придана:
Сюда по четвергам спешат мещане на
Гуляние, мяса выгуливая с форсом.
Под звуки «Вальса флейт» оркестрик полковой
Вздымает кивера, покуда на припеке
Известный местный франт гарцует как герой,
И выставил, кичась, нотариус брелоки.
Фальшивит музыкант, лаская слух рантье;
За тушами чинуш колышутся их клуши,
А позади на шаг — их компаньонки, те,
Кто душу променял на чепчики и рюши.
Клуб бакалейщиков всему находит толк,
Любой пенсионер — мастак в миропорядке:
Честит политиков и, как на счетах, — щелк,
Щелк табакеркою: «Ну, что у нас в остатке. «
Довольный буржуа сидит в кругу зевак,
Фламандским животом расплющив зад мясистый.
Хорош его чубук, душист его табак:
Беспошлинный товар — навар контрабандиста.
Гогочет голытьба, забравшись на газон;
А простачок-солдат мечтает об объятьях —
О, этот запах роз и сладостный тромбон! —
И возится с детьми, чтоб няньку уломать их.
Я тоже здесь — слежу, развязный, как студент,
За стайкою девиц под зеленью каштанов.
Им ясно, что да как; они, поймав момент,
Смеются, на меня бесцеремонно глянув.
Но я молчу в ответ, а сам смотрю опять —
Вот локон, завиток, вот сахарная шея.
И спины дивные пытаюсь угадать,
Там, под накидками, от храбрости шалея.
На туфельку гляжу, сгорая от тоски.
Их плоть меня манит всей прелестью и статью.
Но смех и шепот рвут мне сердце на куски —
И жаркий поцелуй с их губ готов сорвать я.
Из ванны, сдавшейся от времени на милость
Зеленой плесени, как полусгнивший гроб,
Чернявая башка безмолвно появилась —
В помаде волосы, в морщинах узкий лоб.
Затем настал черед оплывшего загривка,
Лопатки поднялись, бугристая спина,
Слой сала на крестце. Так плоть ее жирна,
Что, кажется, вода лоснится, как подливка.
Весь в пятнах розовых изогнутый хребет.
Теперь, чтоб довершить чудовищный портрет,
Понадобится мне большая откровенность.
И бросится в глаза, едва стечет вода,
Как безобразный зад с наколкой «Clara Venus»
Венчает ануса погасшая звезда.
Она была почти раздета,
И, волю дав шальным ветвям,
Деревья в окна до рассвета
Стучались к нам, стучались к нам.
Она сидела в кресле, полу-
Обнажена, пока в тени
Дрожали, прикасаясь к полу,
Ее ступни, ее ступни.
А я бледнел, а я, ревнуя,
Следил, как поздний луч над ней
Порхал, подобно поцелую,
То губ касаясь, то грудей.
Я припадал к ее лодыжкам,
Она смеялась как на грех,
Но слишком томным был и слишком
Нескромным этот звонкий смех.
И, под рубашку спрятав ножку,
«Отстань!» — косилась на меня,
Притворным смехом понемножку
Поддразнивая и казня.
Я целовал ее ресницы,
Почуяв трепет на губах,
Она пыталась отстраниться
И все проказничала: «Ах!
Вот так-то лучше, но постой-ка. »
Я грудь ей начал целовать —
И смех ее ответный столько
Соблазнов мне сулил опять.
Она была почти раздета,
И, волю дав шальным ветвям,
Деревья в окна до рассвета
Стучались к нам, стучались к нам.
В «ЗЕЛЕНОМ КАБАЧКЕ», ПЯТЬ ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ
Я восемь дней бродил, я стер до дыр ботинки,
И вот в Шарлеруа свернул, полуживой,
В «Зеленый кабачок», и заказал тартинки,
Пусть и с холодною, а все же с ветчиной.
Сев за зеленый стол, блаженствуя, как в сказке,
Я ноги вытянул: душа была в ладу
С лубками на стене. И вскоре, строя глазки
И титьками вовсю качая на ходу,
Служанка — не из тех, кого смутишь объятьем! —
Смеясь, мне принесла тартинки и под стать им
На блюде расписном уложенные в ряд
Кусочки ветчины, пропахшей луком, нежной,
И кружку полную, где в пене белоснежной,
Как в облаке, тонул мерцающий закат.
МОИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ КРОШКИ
Потеет дождевой водицей
Кочан небес,
И с вожделеньем ваши лица
Слюнявит лес,
А ваши стертые подметки
В соплях луны.
Пора плясать, мои красотки,
Вы так страшны!
Мы с голубой мордовороткой
Любились всласть.
Ты мне жратву со сковородки
Бросала в пасть!
Мне белобрысая открыла
Путь на Парнас.
А я тебе за это — в рыло,
Вернее — в глаз!
Смердит помадой третья шмара,
Черна, как смоль.
Ты раздрочила мне гитару,
До, ми, фа, соль!
Тьфу, рыжая, сдирай одежду —
Да побыстрей:
Разит моей отрыжкой между
Твоих грудей.
Меня тошнит от вас, малютки,
И все ж пора
Решить, что гаже: ваши будки
Иль буфера.
Топчите старые ошметки
Моей тоски.
На пятки — в пляс, мои красотки! —
И на носки.
Трясутся бедра, гнутся выи
Моих подруг.
Хромые пони цирковые,
А ну-ка — в круг!
И эти ляжки, эти ряшки
Я рифмовал?
Да лучше бы я вас, милашки,
Освежевал!
Сгорайте в логове убогом
Падучих звезд!
Да будет ваш конец пред Богом
Уныл и прост!
Пусть ваши стертые подметки
В соплях луны, —
Пора плясать, мои красотки,
Вы так страшны!
Как падший ангел у цирюльника в руках,
Просиживаю дни за кружкою граненой.
И шея затекла, и поднывает пах,
Но трубкою смолю, дымком завороженный.
Я грезой обожжен и вымыслом пропах,
Горячим, как помет из голубятни сонной;
Лишь сердце иногда, отряхивая прах
Былого, зашумит кроваво-желтой кроной.
Мечты пережевав, как жилистый рубец,
И кружек сорок влив и переполнив недра,
Я выхожу во двор, бесстрастный, как Творец
Иссопа кроткого и сумрачного кедра,
И, целясь в небеса, повыше, наконец
Ссу на гелиотроп, неистово и щедро.
Когда ребячий лоб в запекшихся расчесах
Окутан млечною вуалью зыбких снов,
Подросток видит двух сестер златоволосых
И хрупкий перламутр их острых ноготков.
Окно распахнуто, и воздух постепенно
Вливает в комнату смятенье тубероз,
А пальцы чуткие и жутко, и блаженно
Блуждают в зарослях мальчишеских волос.
Он весь во власти чар певучего дыханья,
Но тут с девичьих губ слетает влажный вздох,
Чтоб усмирить слюну, а может быть, желанье
Вот-вот поцеловать, заставшее врасплох.
Сквозь трепет их ресниц, сквозь морок круговерти
Их пальцев, дивный ток струящих без затей,
Он слышит, как, хрустя, потрескивают в смерти
Вши, опочившие меж царственных ногтей.
В нем бродит Лень, как хмель, и, негою пьянея,
Он полон музыки, и снов ее, и грез,
И вслед за ласкою, чем дальше, тем вернее,
То жаждет зарыдать, то вдруг страшится слез.
СПЯЩИЙ В ЛОЖБИНЕ
Где в пятнах зелени поёт река, порой
Игриво за траву серебряною пеной
Цепляясь; где рассвет над гордою горой
Горит и свет парит в ложбине сокровенной, —
Спит молодой солдат, открыв по-детски рот
И в клевер окунув мальчишеский затылок,
Спит, бледный, тихо спит, пока заря встаёт,
Пронзив листву насквозь, до голубых прожилок.
С улыбкой зябкою он крепко спит, точь-в-точь
Больной ребёнок. Как продрог он в эту ночь —
Согрей его, земля, в своих горячих травах!
А ты, цветочный дух, ноздрей его не тронь:
Он спит. И на груди его ладонь —
Там, с правой стороны, где два пятна кровавых.
Свободен! Кулаки – в разодранных карманах,
Подобие пальто – все рвань, как ни надень;
Я за тобою шел, о Муза! – точно тень,
И о каких мечтал любовях несказанных!
В единственных штанах, в протертых, я бродил
И сыпал по пути, как Мальчик с пальчик, зерна
Созвучий. Охлаждал гортань, бросая взор на
Манящий ковш Большой Медведицы. Ловил
Воздушный шепот звезд во мгле обочин, где я
Осенним вечером сидел в траве, хмелея
От выпавшей росы, как выпивший вина;
Когда следы химер я ощущал сквозь дыры
В подошвах – и щипал, как струны звонкой лиры,
Резинки башмаков, рифмуя дотемна!
К полудню в животе почувствовав позыв,
Таращится, вперясь в окошко, брат Милотий:
Там солнце, точно чан, застыло супротив,
Дурманя взгляд его, бессмысленный и скотий,
И брюхо вспученное светом окатив.
Он под периною елозит и томится,
И наконец, поджав колени, чуть живой,
Слезает, одурев: пытаясь исхитриться —
Одной рукой схватить горшок свой, а другой
Рубаху засучить до самой поясницы!
Вот он уже присел, он дрогнет, пальцы ног
От стыни скрючены, покуда солнце, медью
Блестя, висит в окне, как ледяной желток;
И нос Милотия, сверкающий камедью,
Трепещет, как полип, попав на солнцепёк.
Милотий у огня; в его руке трясучей
Потухла трубка, жар ему щекочет пах,
Губа отвисла, от штанин идёт вонючий
Дымок; и что-то там шевелится в кишках —
Как птица в требухе, в разворошённой куче.
А рухлядь вкруг него на брюхе тупо спит
В засаленном тряпье, под ветошью и сором;
Скамейки по углам, где пыль столбом стоит,
Как жабы, скорчились; раскрыли пасти хором
Комоды: их во сне изводит аппетит.
Смрад в тесной комнате застрял, как пища в глотке;
Набита голова Милотия трухой.
Он слышит: шерсть растёт на липком подбородке,
А сам заходится икотою глухой —
Да так, что вся скамья дрожит, как от щекотки…
И при луне, когда она сквозь полумрак
Каймой неровною обводит контур зада,
На розовом снегу тень приседает, как
Цветок диковинный среди ночного сада…
И только нос торчит, уставясь в Зодиак!
Рвёт сердце, словно в качку
Рвёт кровью молодость моя:
Здесь бьют за жвачку и за жрачку,
Рвёт кровью сердце, словно в качку,
В ответ на вздрючку и подначку,
На зубоскальство солдатья.
Рвёт сердце, словно в качку
Рвёт кровью молодость моя!
Срамной, казарменный, солдатский,
Их гогот пьян, а говор прян.
Здесь правит судном фаллос адский,
Срамной, казарменный , солдатский .
Волною абракадабратской
Омой мне сердце. океан!
Срамной, казарменный, солдатский,
Их гогот пьян, а говор прян.
Сжевав табак, не за тебя ли,
О сердце, примутся они?
Рыгая, примутся в финале
Сжевав табак, не за тебя ли?
Меня тошнит; тебя украли —
Как ни лелей и не храни.
Сжевав табак, не за тебя ли,
О сердце, примутся они
А — тьма, Е — белизна, И — пурпур, У — зелёный
О — синий. Тайное рожденье каждой гласной:
А — черный бархат мух — божественно прекрасно
Они над падалью гудят неутолённо.
Зловещая вода безвыходной лагуны.
Е — тайна глетчеров и белых королей.
И — пурпур, кровь плевка. Презрительные губы
В багряном бешенстве алеют веселей.
У — дивный океан зеленоватых прерий.
Весна алхимии. Морщины недоверий
На лбу искателей загадочных вещей.
О — резкий звук трубы и синий запах снега.
Молчанье звездных пропастей. Омега,
О — фиолетовый расцвет Ее очей.
Где снег ночной мерцает ало,
Припав к отдушине подвала,
Задки кружком, —
Пять малышей — бедняги! — жадно
Глядят, как пекарь лепит складно
Из теста ком.
Им видно, как рукой искусной
Он в печку хлеб сажает вкусный,
Желтком облив.
Им слышно: тесто поспевает
И толстый пекарь напевает
Простой мотив.
Они все съежились в молчанье.
Большой отдушины дыханье
Тепло, как грудь!
Когда же для ночной пирушки
Из печки калачи и плюшки
Начнут тянуть
И запоют у переборок
Ряды душистых сдобных корок
Вслед за сверчком, —
Что за волшебное мгновенье.
Душа детишек в восхищенье
Под их тряпьем.
В коленопреклоненной позе
Христосики в ночном морозе
У дырки той,
К решетке рожицы вплотную,
За нею видят жизнь иную,
Полны мечтой.
Так сильно, что трещат штанишки
С молитвой тянутся глупышки
В открытый рай,
Который светлым счастьем дышит.
А зимний ветер им колышет
Рубашки край.
Я спускался легко по речному потоку
Наспех брошенный теми, кто шел бичевой.
К разноцветным столбам пригвоздив их жестоко,
Краснокожие тешились целью живой.
И теперь я свободен от всех экипажей
В трюме только зерно или хлопка тюки…
Суматоха затихла. И в прихоть пейзажей
Увлекли меня волны безлюдной реки.
В клокотанье приливов и в зимние стужи
Я бежал, оглушенный, как разум детей,
И полуострова, отрываясь от суши
Не познали триумфа столь диких страстей.
Ураганы встречали мои пробужденья,
Словно пробка плясал я на гребнях валов,
Где колышатся трупы в инерции тленья
И по десять ночей не видать маяков.
Словно яблоко в детстве, нежна и отрадна,
Сквозь еловые доски сочилась вода.
Смыла рвоту и синие винные пятна,
Сбила якорь и руль неизвестно куда.
С той поры я блуждал в необъятной Поэме,
Дымно-белой, пронизанной роем светил,
Где утопленник, преданный вечной проблеме,
Поплавком озаренным задумчиво плыл.
Где в тонах голубой, лихорадочной боли,
В золотистых оттенках рассветной крови,
Шире всех ваших лир и пьяней алкоголя,
Закипает багровая горечь любви.
Я видал небеса в ослепительно-длинных
Содроганьях…и буйных бурунов разбег,
И рассветы, восторженней стай голубиных,
И такое, о чем лишь мечтал человек!
Солнце низкое в пятнах зловещих узоров,
В небывалых сгущеньях сиреневой мглы
И подобно движениям древних актеров,
Ритуально и мерно катились валы…
Я загрезил о ночи, зеленой и снежной,
Возникающей в темных глазницах морей,
О потоках, вздувающих вены мятежно
В колоритных рожденьях глубин на заре.
Я видал много раз, как в тупой истерии
Рифы гложет прибой и ревет, точно хлев,
Я не верил, что светлые ноги Марии
Укротят Океана чудовищный зев.
О Флориды, края разноцветных загадок,
Где глазами людей леопарды глядят,
Где повисли в воде отражения радуг,
Словно привязи темно-опаловых стад.
Я видал как в болотах глухих и зловонных
В тростнике разлагался Левиафан,
Сокрушительный смерч в горизонтах спокойных
Море… и водопадов далекий туман.
Ледяные поля. В перламутровой яви
Волны. Гиблые бухты слепых кораблей,
Где до кости обглоданные муравьями,
Змеи падают с черных пахучих ветвей.
Я хотел, чтобы дети увидели тоже
Этих рыб – золотисто-певучих дорад.
Убаюканный пеной моих бездорожий
Я вздымался, загадочным ветром крылат.
Иногда, вечный мученик градусной сети,
Океан мне протягивал хищный коралл.
Или, в желтых присосках бутоны соцветий
Восхищенный, как женщина, я замирал…
А на палубе ссорились злобные птицы,
Их глаза были светлые до белизны,
И бездомные трупы пытались спуститься
В мой разломанный трюм – разделить мои сны.
Волосами лагун перепутан и стянут
Я заброшен штормами в бескрайний простор,
Мой скелет опьянелый едва ли достанут
Бригантина Ганзы и стальной монитор.
Фиолетовым дымом взнесенный над ветром,
Я пробил, точно стенку, багровую высь,
Где – изящным подарком хорошим поэтам –
Виснут сопли лазури и звездная слизь.
В электрических отблесках, в грозном разгуле
Океан подо мной бушевал, словно бес,
Как удары дубин грохотали июли
Из пылающих ям черно-синих небес…
Содрогался не раз я, когда было слышно,
Как хрипят бегемоты и стонет Мальстрем,
Я, прядильщик миров голубых и недвижных,
Но Европа … ее не заменишь ничем.
Были звездные архипелаги и были
Острова… их просторы бредовы, как сон.
В их бездонных ночах затаилась не ты ли
Мощь грядущая – птиц золотых миллион?
Я действительно плакал! Проклятые зори.
Горько всякое солнце, любая луна….
И любовь растеклась в летаргическом горе,
О коснулся бы киль хоть какого бы дна!
Если море Европы… я жажду залива
Черные лужи, где пристани путь недалек,
Где нахмуренный мальчик следит молчаливо
За своим кораблем, нежным, как мотылек.
Я не в силах истомам волны отдаваться,
Караваны судов грузовых провожать,
Созерцать многоцветные вымпелы наций,
Под глазами зловещих понтонов дрожать.
Источник