Улыбкой нежною гитарой семиструнною глазами серыми пленил ты душу мне
СЕРОГЛАЗЫЙ
Улыбкой нежною, гитарой семиструнною,
Глазами серыми пленил ты душу мне.
Когда мы встретились с тобой в ту ночку лунную,
Сирень шептала нам в ту пору о весне.
Гитара плакала, а мы с тобой смеялися!
В ту ночку счастлива была, как никогда.
И на тебя, мой сероглазый, любовалася,
Не знала я про то, что ты забыл меня!
Не знала я про те прощальные мечтания,
Что радость прошлую придется позабыть,
Что на любовь мою ответил ты молчанием,
Заставил сердце мое бедное грустить.
Теперь одно прошу тебя, мой сероглазенький,
Чтобы уехал ты подальше от меня,
Чтоб глазки серые, чтоб кудри твои русые
Ночами лунными не мучали меня!
В нашу гавань заходили корабли. Пермь, «Книга», 1996.
У песни есть разные названия, одно из самых популярных — «Сероглазый». Однако не во всех вариантах песни у героя серые глаза. Встречаются и карие.
ВАРИАНТЫ (3)
Ночами лунными с гитарой семиструнною
Глазами серыми пленил ты сердце мне.
Когда впервые шла к тебе я ночкой лунную,
Сирень шептала мне о ласке и весне.
Гитара плакала, а мы с тобой смеялися,
Нам было весело в ту ночь, как никогда.
Я лишь тобой, мой сероглазый, любовалася,
И я не знала, что разлюбишь навсегда.
Не ожидала до последнего мгновения,
Что радость прежнюю придётся позабыть,
Что на любовь мою ответишь ты презрением,
Захочешь сердце моё бедное сгубить.
Лишь об одном тебя прошу я, как безумная:
Ты уезжай скорее в дальние края,
Чтоб глазки серые, гитара семиструнная
Ночами лунными не мучали меня.
Антология студенческих, школьных и дворовых песен / Сост. Марина Баранова. – М.: Эксмо, 2007.
2. Гитара плакала
Ночами лунными с гитарой семиструнною
Глазами серыми пленил ты сердце мне.
Когда к тебе я шла однажды ночкой лунною,
Сирень шептала мне о ласке и весне.
Гитара плакала, а мы с тобой смеялися,
А ночка темною была как никогда.
Ах, милый мой, с тобой мы любовалися,
Не знала я, что скоро ты забудешь про меня.
Не знала я, что горькими страданьями
За страсть короткую придется заплатить,
И на любовь мою ответишь ты молчанием,
А сердце бедное заставишь позабыть.
Лишь об одном прошу тебя я, как безумная:
Ты уезжай скорей в далекие края,
Чтоб глазки серые, гитара семиструнная
Ночами лунными не мучила меня.
Песни нашего двора / Авт.-сост. Н. В. Белов. Минск: Современный литератор, 2003. – (Золотая коллекция).
3. Походкой нежною, гитарой семиструнною
Походкой нежною, гитарой семиструнною,
Глазами карими пленил ты душу мне,
Когда мы встретились с тобой в ту ночку лунную,
Когда сирень в саду шептала о весне!
Гитара плакала, а мы с тобой смеялись,
Была я счастлива в тот миг как никогда,
Все на тебя, мой кареглазый, любовалась,
Не знала я, что ты забудешь про меня.
Не знала я, что горькою обидою
За счастье светлое решил ты отомстить,
Что на любовь ответишь ты молчанием,
Заставишь сердце мое юное грустить!
Но ты ушел, ушел без сожаления.
Гитара милая мне снилася во сне,
Глазенки карие и брови твои черные,
А сердце плакало, просилося к тебе.
В нашу гавань заходили корабли. Вып. 4. М., Стрекоза, 2001.
Источник
Гитара плакала, а мы.
ГИТАРА ПЛАКАЛА, А МЫ С ТОБОЙ СМЕЯЛИСЯ
=====================================
( Старая песня старших сестёр
на новый лад ?)
С улыбкой ясною, с гитарой семиструнною
глазами серыми пленил ты душу мне,когда
мы встретились с тобой в ту ночку лунную,
тогда сирень в саду вещала о весне.
Гитара плакала, а мы с тобой смеялися.
Была я счастлива в тот миг, как никогда.
И на тебя, мой сероглазый, любовалася,-
Не знала я тогда, что ты «забыл» меня.
Не знала я тогда, что горькими страданьями
За радость прошлую решил ты отомстить.
И на вопросы отвечал ты мне молчанием,
Больное сердце заставлял моё грустить.
Забыл тогда минуты счастья,- обещания.
Ушёл молчком, как невидимка из села.
Меня страдать оставил, как случайную.
А я осталась..ждать тебя!- всегда.
И все ж, прошу тебя, я, без отчаянья,
Чтоб жить уехал ты подальше от меня.
Чтоб кудри русые и глазки твои серые
Ночами лунными не мучили меня. .
Ещё прошу, забудь мои святые радости.
Забудь всё то, о чём мечтала ,-не скорбя.
Об этом я в осенние дожди и вьюги зимние,
с малюткой-сыном на руках, прощу тебя.
Гитара плакала, а мы с тобой смеялися.
Ушла печаль,и не спеша. идём мы
с сыном по тропинкам, нами пройденным,
И я опять зову тебя. зовёт душа.
04.01.2020
=======================================
«
Источник
Улыбкой нежною гитарой семиструнною глазами серыми пленил ты душу мне
Памяти Николая Эрденко 29.11.1945 — 27. 03. 2006 запись закреплена
Ночами лунными с гитарой семиструнною,
Глазами серыми пленил ты сердце мне.
Когда впервые шла к тебе я ночкой лунною,
Сирень шептала мне о ласке и весне.
Гитара плакала, а мы с тобой смеялися.
Нам было весело в ту ночь, как никогда.
Я лишь тобой, мой сероглазый, любовалася,
И я не знала, что разлюбишь навсегда.
Не ожидала до последнего мгновения,
Что радость прежнюю придется позабыть,
Что на любовь мою ответишь ты презрением,
Захочешь сердце мое бедное сгубить.
Лишь об одном тебя прошу я, как безумная:
Ты уезжай скорее в дальние края,
Чтоб глазки серые, гитара семиструнная
Ночами лунными не мучали меня.
Источник
Улыбкой нежною гитарой семиструнною глазами серыми пленил ты душу мне
Что мог ему Корытин сказать. Спорить давно уже не хотелось. Что проку от пустых споров. Тем более с людьми старыми. Их жалеть надо. И потому он лишь улыбнулся, головой покивал, соглашаясь.
И Петрович тоже выдохнул, словно выпуская пар. Выдохнул, наполнил рюмки и, подняв свою, держал ее в сухой, но крепкой руке, разглядывая на свет питие.
Но говорил о том же, спокойно и с горечью:
— Да, много дураковали партийные власти. Командовали кому не лень, умничали. Все о Никите да о кукурузе галдят. А кукуруза — в помощь. Без нее бы скотины не было. Спасибо Никите. А дурости было много, всякой. Но помаленьку в гору шли. А в последние годы и вовсе. Какие фермы построили для скотины, какие мастерские, полевые станы, кошары. Зачем все это разламывать? В «Комсомольце» комплекс по переработке овцы, ты знаешь, за валюту купили. Полная переработка. Загоняешь овцу, на выходе — мясные консервы, костная мука, дубленка. Все растащили, за гроши распродали. В «Пролетарии» холодильник на двадцать пять тонн разбили, медяшки выдирали на металлолом. Лабораторию разгрохали — спирт искали. Все разбить, разгромить, скотину вырезать, поля вконец испоганить. Нет! — убежденно сказал он. — И в Америке, в этом ЦРУ, тоже дураков хватает. Зачем громить? А потом начинать с землянки, по кирпичику снова собирать. Тут они недодумали, перестарались.
— Может, на нас понадеялись? — спросил Корытин. — Что мы сами сообразим.
— На нас какая надежда? Дураки в третьем поколении. Точно! На это и обижаться не надо, это же — белый день. Революция. Красные, белые. Кто белый? Кто покрепче, побогаче, кто побольше трудился. Их посекли или за море выпихнули. Остались: Петя-Галушка, я помню его, избачка Гугниха и Мотя партейный глаз. Они — главные. Потом — коллективизация. Опять сливки сняли: Mужиков, Акимов, Секретёв, Челядин, братья Сонины — самые работяги, все оперенные, у Сониных даже трактор был. Всех — в Сибирь. Последние, кто чуток с головой да с руками, после войны ушли да когда паспорта дали. Остались азадки: глупой да пьяный. Какой спрос. Скажут: «Паси!» — пасу, скажут: «Паши!» пашу. Слухай бригадира да преда и живи, горя не знай.
Петрович замолчал, видно вылив самое горькое. Он помолчал, а потом спросил, поднимая на Корытина по-детски недоуменный взгляд:
— Неужели там, наверху, не поймут, что губят крестьянство — значит, губят Россию? Чужой горбушкой сыт не будешь. Должны ведь понять и повернуть.
— Ничего не вернешь, — тысячу раз обдуманное повторил Корытин.- Ни царя-батюшку, ни прошлую нашу жизнь. Что с возу упало, тому — конец. Это главное, что надо понять. А другое.
— Не может того быть!! — взорвался Петрович. — Скинут их всех! Придет человек! Хозяин придет!
Вышла из дома хозяйка, не в пример Петровичу баба спокойная. Она оглядела стол: всего ли хватает? А потом уселась рядом с супругом своим и голосом густым, низким, легко перекрывая мужа, сказала:
— Бывало, сберутся добрые люди, выпьют по чарке, песняка играют. А ныне лишь пенятся, как в телевизоре: Ельцин. Гайдар. Чубайс. Татьяна! позвала она внучку. — Иди на выручку! Такой у нас гость, дорогой, желанный. А дед его своими баснями кормит. Гитару неси. Он — мастер, я помню. засмеялась она добрым воспоминаниям.
Молодая женщина вышла на веранду.
— К нам приехал, к нам приехал. — улыбаясь, пропела она, а потом подошла к гостю, села рядом.
Улыбкой нежною, гитарой семиструнною,
Глазами серыми пленил ты душу мне.
Когда мы встретились.
Теплая волна колыхнулась и поднялась в душе Корытина. Гитара, голос молодой женщины, улыбка ее, тихий вечер, покой, старый Петрович- все было так близко сердцу, так мило.
Когда мы встретились с тобой
в ту ночку лунную,
Сирень шептала нам в ту пору о весне.
Нет, гитара вовсе не плакала, даже в песнях печальных. Не успевая остыть, она переходила из рук Татьяны к Корытину и обратно. Пели порознь и вместе: жена Петровича и молодая женщина, ее внучка, Корытин, даже старый Петрович шевелил губами:
Ночь светла. Над рекой
Тихо светит луна.
Милый друг, нежный друг,
Помни ты обо мне.
А потом был чай. Молодая женщина, перебирая струны, напевала негромко Корытину незнакомое:
Белый летит снежок.
повторила она и смолкла, глядя на деда:
Петровичу было и вправду нехорошо. Его увели в дом, уложили, дали лекарство.
А гостя провожали до ворот и на улицу. Говорила о Петровиче супруга его, жалуясь:
— Так близко все к сердцу берет. С телевизором с этим, пропади он. А из дома уйдет — еще хуже. В контору ли, в магазин. Там — новости. А доброго ничего. Придет, расстроится, таблетки глотает. Все тебя ждал.
— Меня. — удивился Корытин.
— Вас! Так ждал! — горячо подтвердила Татьяна высоким певучим голосом. Он приедет, говорит, наведет порядок. И многие так говорят на хуторе: вот приедет.
Корытин же о дневном, о колхозном, будто вовсе забыл. Иное было в душе: теплый вечер, молодая женщина, певучий голос ее, сердечная доброта. Давно уж такого не было. «Серый денек. » — вспомнил он и пропел, промурлыкал негромко:
— Серый денек, белый летит снежок. Сердце мое. — и споткнулся, сказав: Я эту не знаю, не слыхал. Новая.
— Сердце мое. — повторила вослед за ним молодая женщина и рассмеялась. Споем еще. — пообещала она.
Распрощавшись, Корытин ушел. А потом в пустом душном доме раскрыл настежь окна, впуская ночную прохладу.
Он заснул скоро, но успел почуять свежесть воздуха, а перед смеженными глазами пошел медленный хоровод дневного: Ваня, мать его, Моргуны, кум Петро с дочками, яркие цветы палисадника, хуторские дома, речка с вербами, пестрое стадо коров, пшеничные, ячменные поля, легкое серебро их, струистый след ветра. Будто вернулся в детство ли, в юность.
Он заснул крепко, и снились ему молодые жаркие сны. А разбудил поутру не только урочный час, но петушиный крик, стон горлицы и негромкий людской говор.
Соседский петух дважды прокричал и смолк; горлица где-то рядом стонала убаюкивающе и сонно: спи да спи; а вот говор людской тревожил непонятностью: кто-то разговаривал совсем рядом. Это была явь, утро.
Корытин поднялся, вышел из комнаты на веранду. Там его ждали ранние гости: старый учитель Зотич, в очках с толстенными стеклами, фельдшерица Клавдия, давняя соседка Тимофеевна, с ней еще на Зоричеве рядом жили. Встретили его с мягким, но укором:
— Зорюешь долго, председатель.
— Господь с вами, — открестился Корытин. — Какой я вам председатель? Кто придумал.
Договорить ему не дали:
— Ты — при власти, в районе.
— Всем — об стенку горохом!
— Наши как печенеги сидят, хучь варом на них лей.
Корытин понял, что спорить и доказывать — бесполезно.
— Родные! — громко сказал он. — Не галдите. Чем могу, помогу. Жальтесь по порядку.
Источник
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Наказание свободой
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
В хорошем концлагере
Всё, о чём повествуется в этой книге, — правда.
В ХОРОШЕМ КОНЦЛАГЕРЕ
Посвящаю тем, кто помог мне выжить в аду советских тюрем, концлагерей и остаться человеком.
За что вертухаи грозят мне расстрелом?
Предлагаемая читателю книга буквально омыта кровью автора. Это не трёп и не позёрство. Вот как всё было. Приблизительно двадцать шестого июля две тысячи первого года, когда первое издание её попало в тюремную библиотеку города Екатеринбурга, точнее — недели через две, меня выследила парочка неизвестных — он и она. Он — верзила под метр восемьдесят пять — девяносто, она — по плечо напарнику. Оба из одного ведомства. Какого? Того самого. Можете поразмыслить сами, уважаемый читатель. Кто может выследить вас, если вы предупредили о своём маршруте лишь жену? Правда, в присутствии телефонного аппарата.
Я почувствовал чей-то пристальный взгляд на себе, обернулся и увидел, что меня разглядывают двое через стеклянную перегородку, отделявшую магазин от торгового зала Центрального рынка, сверяясь с чем-то, что находилось в ладони спутника дамы. Убедившись, что не ошиблись, бугай весом в центнер и за ним его миниатюрная спутница ввалились в магазин.
Я сразу понял, что эта парочка явилась по мою душу. Мужчина, так назовём его, изобразил из себя пьяного и принялся материться. Причём матерщина, естественно, адресовалась мне. Субъект с офицерской выправкой костерил меня почём зря. Такое его поведение не только подтверждало мою догадку, но я почувствовал явственно исходящую от него угрозу, опасность. Как мне поступить? Постарался пойти на мировую, не поддаваться на провокации. Одновременно моё сознание обжигали мысли: почему вертухаи вылезли из своих тюремных нор и кровавых концлагерей и шастают по территории воли, как по концлагерному плацу? Для них, наверное, вся Россия — концлагерь и весь народ — зеки? Какая наглость! Но «пьяному» вежливо сказал:
— Пожалуйста, я уже расплатился. Покупайте, что вам нужно.
Дело в том, что незнакомец материл меня, утверждая, что я буду ещё полчаса возиться у прилавка.
На моё приглашение «пьяный» ответил потоком сквернословия, который подтвердил: передо мной вертухай. Вернее всего — тюремный. Подумалось: даже тут, на воле, они меня достали… И преследуют уже в открытую. Раньше — тиранили чужими руками. Все «кондомы» у них на крючке: не согласись с «предложениями», тебя технически загонят в угол.
Секунду я молчал, потом произнёс роковую для себя фразу:
— Идите вы сами туда, куда меня послали.
Впрочем, если б я даже не вымолвил ни слова, он, этот вертухай, выполнил бы (не мог не выполнить) поручение, равносильное приказу. Партнёрша же его всё это время молчала. Необходимая в подобных акциях «свидетельница».
Поскольку палач приблизился ко мне на убойное расстояние, то сразу, в тот же миг, когда я закончил фразу, последовал сокрушительный удар, ещё и ещё… Я загораживался от кулаков авоськой с купленными продуктами, но это — не бронежилет и, естественно, не мог защитить от напавшего. Да я и не мог оказать какого-то сопротивления под градом профессиональных ударов: хорошо тренированному палачу исполнилось лет тридцать пять — сорок, а мне скоро восьмой десяток. Меня уже тогда одолевали недуги, в том числе и эпилепсия, которой «наградили» такие же палачи из того же ведомства, измывавшиеся надо мной с семидесятого года, когда я опубликовал критическую статью в областной челябинской газете. Статья называлась «Почему погибла рабочая Евдокия Владимирова?». За статью меня нельзя было привлечь к ответственности («клевета на коммунистическую партию»), ибо в ней содержалась неопровержимая правда, но они мне после десятилетиями гадили, как могли, а могли они многое и довели здоровье вот до такого состояния. Однако вернёмся на место расправы. Со стороны я, наверное, очень походил на тренировочный мешок, по которому долбил, как я после сообразил, профессионал высокого разряда, думаю, было на ком ему тренироваться и до меня. В общем, ошеломило внезапное нападение «пьяного». Прекратил он свою «разминку» лишь после воплей двух продавщиц:
— Вы чего хулиганите в общественном месте?
— Прекратите хулиганство, а то я милицию вызову!
С милицией «хулигану» не захотелось иметь дело — пришлось бы предъявить документы. Правда, «хулигана» поддержала напарница:
— А чего он обзывается?
— Тот — кем он вам приходится? — первым начал, — ответила напарнице одна из продавцов, показав пальцем на верзилу.
«Пьяный» прекратил своё кровавое дело, в общем-то уже выполненное.
Продавцы, возможно, и не вступились бы за меня, если б не увидели залитые кровью моё лицо и магазинный пол.
Вынув носовой платок, я пытался остановить кровь, тёкшую на куртку и на чистенький пол, но мне это далеко не сразу удалось сделать.
Я осмысливал произошедшее и думал, как дальше поступать. Твёрдо знал лишь одно: за помощью в милицию (она находилась рядом) обращаться нельзя. Если я поступлю так, то есть больше шансов, что расправа продолжится, — что им стоит сговориться? Как в мае пятидесятого года, когда тюремные вертухаи по просьбе следователей затолкали меня в смирительную рубашку и подтянули, вывихнув голеностопный сустав, который сейчас всё чаще даёт о себе знать, даже после коротеньких прогулок.
Пока эти мысли проносились в моей голове, «пьяный хулиган» заметал следы своего преступления: собрал разбросанные пакеты с молоком и сметаной, уложил их в авоську, даже растоптанную буханку хлеба засунул туда же и подал её мне. Тут наши взгляды встретились, и я смекнул: палач был абсолютно трезв, он даже не запыхался!
Не дожидаясь прихода милиционера, вертухай вместе со спутницей (во время такой операции необходим «свой» свидетель, вернее — лжесвидетель) удалились.
Я ещё минут пять (или больше) унимал сочившуюся кровь, хотя она у меня раньше всегда останавливалась быстро — с детства. На сей раз кожа и мышцы на переносице были рассечены глубоко — платок промок насквозь, и я ждал, когда же кровотечение закончится. После я покинул магазин и больше в нём никогда не появлялся.
Источник