ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Вальс под гитару
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Александр Викторович Костюнин
Вальс под гитару
Свои отзывы и предложения направляйте по адресу: A-Kostjunin@yandex.ru
Тамаре Рейновне Ахтияйнен
…В сущности, любая человеческая душа представляет собою зыбкий огонёк, бредущий к неведомой божественной обители, которую она предчувствует, ищет и не видит.
На открытой автобусной остановке нас было двое.
Редкие апрельские сумерки перебивал холодный свет уличного фонаря. Он выхватывал из серой дымки мальчишку лет четырнадцати на вид в чёрном слегка мешковатом пуховике на вырост да в шерстяной вязаной шапочке по самые глаза. В руках у него была гитара.
Маршрутный автобус подкатил к стоянке. Мальчишка купил билет, небрежно засунул его в боковой карман и поднялся в салон. Я следом. Свободных мест было много, но отчего-то я сел ближе к нему.
– Чего это гитара без струн? – не утерпел я.
Он ответил не сразу. Сначала уложил своё затихшее «музыкальное орудие» на колени, стащил с головы шапочку, освободив белокурые неприбранные вихры, и только потом обстоятельно поведал:
– Ездил в город, думал можно починить. В этом году я музыкальную школу по классу баяна заканчиваю, но хочу ещё и на гитаре научиться. Чужую брал на неделю, вроде получалось. Это отцова гитара. Он погиб, когда я ещё совсем маленький был. На новую мать денег не даёт. Ворчит: «Расти и зарабатывай сам. Я не успеваю за всем одна».
Он задумчиво провёл пальцами по грифу, разделённому порожками на лады, и повернул голову в сторону запотевшего окна.
– Выходит, ты настоящий музыкант, раз уже специальную школу заканчиваешь?
– Настоящий-ненастоящий, а в концертах участвую.
– Когда талант есть – дивьё! У тебя, по всему чувствуется – есть.
Похвала не показалась ему наигранной. Он заметно оттаял. Грустно и притом благодарно улыбнулся. Сел ко мне вполоборота. Взгляд его лучился добротой.
– А ведь свою «музыкалку» я один раз чуть не бросил…
– Думаю, у всех бывают чёрные полосы. У меня тогда, в конце школьного года, было всё неважно. Выходило много двоек за четверть. Я плохо… очень плохо учился. Не понимал. Принимался зубрить. Не прилипало. То же самое по баяну: ну, орёт на меня училка – хоть ты что… Дома мать исходит на крик – и за двойки, и за баян.
Я даже ножик брал, приставлял к руке, но потом думаю…
Встал однажды рано. Первый урок – русский. Домашку не сделал. Блин! Мне двойка выходит. Опять на меня наорут все. Ой… По остальным предметам тоже. Ну, может, там по рисованию «хорошо», наверное. Ещё и на баян идти. Господи! Вернусь усталый – уроки делать. Когда же этот день кончится? А он ещё и не начался…
Сижу раздетый, в темноте, кровать разложена, постель тёплая; потрогаю деревянную спинку кровати, этот лак на фанере, эту родную щербинку. И когда ненавистный день пройдёт, коснусь снова. Впереди уже будет только желанная ночь. (Он говорил это, забыв обо мне. Я мысленно вторил ему.)
Пусть между прикосновениями быстро пролетит день.
Чтобы не видеть ничего.
Чтобы не слышать никого.
Чтобы скорее окутал сон – мой рай.
Чтобы, как свободный будто бы.
За этим прикосновением темнота… Хорошо. Это – точно награда. Но день не даёт дотянуться, отделяет начало от конца. Зачем промежуток между ними?
Чем такой «свет» – лучше всегда «тьма».
Каждое моё утро теперь начиналось одинаково…
Никому раньше я об этом не рассказывал. Не знаю, почему с вами разговорился?
В музыкальной школе я тогда учился третий год. Елена Степановна, учительница по баяну, постоянно придиралась, как ни приду. Мне казалось, что она так орёт и цепляется только ко мне.
Стол у неё деревянный, чем-то гремучим набит. Когда я играю, она задаёт постукиванием руки по столу верный ритм, но при этом от злости ударяет по нему так, что в столе всё подпрыгивает и громыхает. Я играю в другом темпе, она стучит изо всех сил, вроде бы подсказывает, хочет помочь, только я всё равно сбиваюсь.
Домой каждый раз тащусь в слезах. Приду. Дома никого. Мать ещё на работе. Сяду один в темноте и плачу.
Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.
Источник
Если бы мы всегда подражали в технологии Западу, Гагарин никогда бы не стал первым. —>
Нас посетило 38 млн. человек | —> Чем занимались русские 4000 лет назад?
Вальс под гитару
. В сущности, любая человеческая душа представляет собою зыбкий огонёк, бредущий к неведомой божественной обители, которую она предчувствует, ищет и не видит.
На открытой автобусной остановке нас было двое.
Редкие апрельские сумерки перебивал холодный свет уличного фонаря. Он выхватывал из серой дымки мальчишку лет четырнадцати на вид в чёрном слегка мешковатом пуховике на вырост и в шерстяной вязаной шапочке по самые глаза. В руках у него была гитара.
Маршрутный автобус лихо подкатил к стоянке. Мальчишка купил билет, небрежно засунул его в боковой карман и поднялся в салон. Я следом. Свободных мест было много, но отчего-то я сел ближе к парнишке.
— Чего это у тебя гитара без струн? — не утерпел я.
Он ответил не сразу. Сначала уложил своё затихшее «музыкальное орудие» на колени, стащил с головы шапочку, освободив белокурые неприбранные вихры, и только потом обстоятельно поведал:
— Ездил в город, думал можно её починить. В этом году я музыкальную школу по классу баяна заканчиваю, но хочу ещё и на гитаре научиться. Чужую брал на неделю, вроде получалось. Эта отцова гитара. Он погиб, когда я ещё совсем маленький был. На новую мать денег не даёт. Ворчит: «Расти и зарабатывай сам. Я не успеваю за всем одна».
Он задумчиво провёл пальцами по грифу, разделённому порожками на лады, и повернул голову в сторону запотевшего окна.
— Выходит, ты настоящий музыкант, раз уже специальную школу заканчиваешь?
— Настоящий-ненастоящий, а в концертах участвую.
— Когда есть талант — дивьё! У тебя, по всему чувствуется — есть.
Похвала не показалась ему наигранной. Он заметно оттаял. Грустно и при том благодарно улыбнулся. Сел ко мне в пол-оборота. Взгляд его лучился добротой.
— А свою «музыкалку» я один раз чуть не бросил.
— Думаю, у всех бывают чёрные полосы. У меня тогда, в конце школьного года, было всё неважно. Выходило много двоек за четверть. Я плохо, очень плохо учился. Не понимал. Принимался зубрить. Не прилипало. То же самое и по баяну: ну, орёт училка на меня — и всё. Дома мать исходит на крик — и за двойки, и за баян. Жить не хотелось. Я даже ножик брал, приставлял к руке, но потом думаю.
Встал однажды рано. Первый урок — русский. Домашку не сделал. Блин! Мне двойка выходит. Опять на меня наорут все. Ой. По остальным предметам тоже. Ну, может, там по рисованию «хорошо», наверное. Ещё и на баян идти. Господи! Вернусь усталый — уроки делать. Когда же этот день кончится? А он ещё и не начался.
Я сижу раздетый, в темноте, кровать разложена, постель тёплая; потрогаю сейчас деревянную спинку кровати, этот лак на фанере, эту родную щербинку. И когда ненавистный день пройдёт, коснусь снова. Впереди уже будет только желанная ночь.
Пусть между прикосновениями быстро пролетит день.
Чтобы не видеть ничего.
Чтобы не слышать никого.
Чтобы скорее окутал сон — мой рай.
Чтобы как свободный, будто бы.
За этим прикосновением темнота. Хорошо. Это — как награда. Но день не даёт дотянуться, отделяет начало от конца. Зачем промежуток между ними?
Чем такой «свет» — лучше всегда «тьма».
Каждое моё утро теперь начиналось одинаково.
В музыкальной школе я тогда учился третий год. Елена Степановна, учительница по баяну, постоянно придиралась, как ни приду. Мне казалось, что она так орёт и цепляется только ко мне.
Стол у неё деревянный, чем-то гремучим набит. Когда я играю, она задаёт постукиванием руки по столу верный ритм, но при этом от злости ударяет по нему так, что в столе всё громыхает. Я играю в другом темпе, она стучит изо всех сил, вроде бы подсказывает, хочет помочь, только я всё равно сбиваюсь.
Домой каждый раз тащусь в слезах. Приду. Дома никого. Мать ещё на работе. Сяду один в темноте — и плачу.
Один раз пришёл вот так из школы. Мы как раз новое произведение разучивали. У меня ни в какую не получалось. Притопал и реву себе. Не могу успокоиться. Сам думаю: «И зачем это всё надо? Эти «сольфеджио», «интервалы», «гаммы», «мажоры», «миноры» — всё. Зачем? Мне ещё два года учиться и ещё два года она на меня будет так орать».
Я вырвал чистый листочек из тетрадки по алгебре и сам, никто меня не учил, начал писать, что я хочу уйти и прошу вычеркнуть меня из третьего класса музыкальной школы. Ни от лица мамы, ни от кого-то ещё, от себя. Поставил месяц, число, год, расписался. И сразу, как только решение принял, как только заявление было готово, я успокоился. Подумал: «Ну, всё!»
Решил, что пока его отдавать не буду. Схожу ещё один разок на баян, и как только она на меня заорёт, вот тогда я листок и достану.
Письмо будет вроде отмычки от неё.
Буду свободен. Буду спокойно ходить себе по улице, как все. Пацаны вон смеются: «Да на фиг тебе этот баян? Такую гробину таскать! Играть на нём? Давай лучше в карты сыграем». Для них баян — это всё равно, что гармошка, на которой только старые дедушки до войны играли.
Урок у меня на следующий день. На улице снегу по колено. Мало что растаяло. Я иду вечером по тропке. По бокам тянутся вверх берёзы и тополя. Никогда раньше не считал, сколько их. Не до того было. Вечно перед музыкальными уроками дрожал, нос в землю. А тут загадал: вот подниму сейчас голову, сколько берёз увижу перед собой, такую и отметку на уроке получу.
Я поднял голову, и мне бросилась в глаза не одна, не две, а сразу четыре берёзы. «Ага, — думаю, — хорошо!» Не то, чтобы был уверен в такой оценке, просто я стал сильно желать её.
Прихожу на урок. Здороваюсь. Беру инструмент. Пододвигаю ногой стул. Сажусь. Она всё не орёт и не орёт. Достаю нотную тетрадь. Открываю нужную страницу. Этюд без названия. Одни сплошные шестнадцатые ноты.
Пробую исполнять. Не дрожу. Спокойно на клавиши нажимаю. Плавно, не рывками, растягиваю меха. И музыка полилась совсем другая. Я сперва-то просто, ради того, чтобы размяться, попробовал. Идёт. Потом, уже не останавливаясь, прямо от начала до конца повёл.
Мне представился бег муравья: «Ты-ды-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды-ды. Ты-дыд-тын-ты». Он сюда забежал: «Ты-дыды-н! Тырылим-тым-тым!» Опять бежит, бежит, бежит. Взял соломинку, повернулся и назад в муравейник. Мои пальцы — это как его лапки. Они с такой же скоростью бегают, как у него. Если он быстрее бежит, и ты быстрее пальцами перебираешь: «Ты-ды-ды-ды-ды». Это не тарантул какой-то, который еле ползёт: «Тууу-туууу».
Елена Степановна глядит на меня молча, и только головой одобрительно кивает. Прямо волшебство какое-то.
Красивую четвёрку и в дневник, и в музыкальный журнал поставила! Видно, училка сама-то по себе ничего.
Вышел из клуба. Не могу поверить. Стою на крыльце. Дышится легко. Гляжу по сторонам. Такой обалдевший. Думаю, что если бы я увидел не четыре берёзы, а три. Мне бы опять тройку вкатили?
У меня сейчас с баяном всё хорошо. Хочу теперь на гитаре научиться, как папка. Мама его за гитару и полюбила. Он лучше всех у нас на селе играл. Душа компании.
Сейчас иногда как подумаю: «Каким бы я дураком был, если бы этот листочек сдал тогда». Берёзки мне помогли. Я их уже не раз мысленно целовал.
Я хочу выбрать музыку себе и дальше по жизни.
Ну, например, поступит кто-нибудь сейчас учиться на агронома, инженера или военного. Кому они нужны?! А музыка — она везде. Машина гудит — музыка. Мы с вами говорим — музыка. Да вот, — он два раза озорно притопнул ногой, — и это музыка.
— Уж прямо и музыка?!
Перед концертом Елена Степановна мне говорила: «Будут в зале кто-то из близких, мама или кто-нибудь ещё, ты не смотри на них, не маши им, не улыбайся. Иначе собьёшься. Ты смотри поверх в одну точку. Играй для этой точки. Скажи: » Вот смотри, точка, как я играю » . Разговаривай с ней. Пускай даже будут светить всякими фонариками в глаза, пулять в тебя. Если собьёшься, всё равно доигрывай».
Я первый раз вышел выступать. Боюсь. Сел на стул и сходу заиграл. Колени дрожат. Сжал их сильно-сильно, как мог, они всё равно трясутся. Нажимаю на клавиши — и слышно: «Ды-ды-ды». Всем слышно. Дрожь с музыкой. Взгляд бегает по залу. А народу-то. Пацаны наши. Они же обсмеять меня могут. Я один, маленький такой. Играю, играю. Хоп! Ошибся. Сам уже хочу заплакать и убежать со сцены.
И тут я вспомнил про слова учительницы, поднял голову и посмотрел поверх всех. Но только я уставился не в точку. Я вдруг увидел вдали папу. Он смотрел на меня. Я стал играть для него. Лица всех людей сделались расплывчатыми, незаметными. И всё вокруг исчезло. Только я и он.
Чувствую, перестал дрожать. Играю по-настоящему. Не просто бездумно нажимаю на клавиши и тяну меха. Уже думаю о том, как у меня пальцы расположены. Громче, тише играю. Когда форте, когда пиано — слежу.
Исполнял я вальс «На сопках Маньчжурии». Вы слышали его?
— Сначала идёт тихая музыка. Играю для папы, а сам представляю: он как бы уже не старший сержант, как на фотографии в армейском альбоме. Он генерал. Седой весь. Он сидит и слышит, что я начал играть. Музыка пошла. Я играю её тихо, потому что в главной роли музыки — он. Встаёт, ищет себе пару. Вот нашёл! Выбирает мою маму. Значит, нужно с этого места громче играть. Это как радость евонная. Одна часть: «Тын-тын-тын. Туу-туд-дуду-там-тадам». Они танцуют счастливые, улыбаются. Музыка громче: «Ту-туду! Туду-тут-тудуду!» Вот они посмотрели друг другу в глаза — пауза такая. На миг всё остановилось, затем опять начинают кружиться, и ты крещендо, с усилением звука, начинаешь играть.
Я полгода разучивал пьесу, и теперь то, над чем трудился, всё сжалось до двух минут выступления. Не каждый так сможет. А я научился.
Мне кажется, папе понравилось.
Это приятно и даже немного волнительно.
Я доиграл, низко опустил голову и заплакал от счастья. Убежал со сцены. Не мог никого видеть в этот момент. Зал долго хлопал вслед. Потом говорили, что получилось здорово.
Тут как-то взял я гитару у приятеля. Мама заглянула, смотрит, я подбираю аккорды. Говорит: «Знакомое что-то. Вроде, папа играл».
Она ушла. Я отложил чужую гитару и взял папину. Поглаживаю её, трогаю. Вот так когда-то до неё дотрагивался мой папа. И ещё мысль: у него, когда не брился, щетина росла, и он тёрся об мою щеку; щека делалась красной. Мне весело и приятно, счастливо даже. Это помню. И вот теперь я касаюсь гитары, которая помнит его прикосновения. И мне так захотелось исполнить вальс «На сопках Маньчжурии» для папы, но уже под гитару. Чтобы он порадовался и за меня, и за маму. Если бы он был с нами, то сам бы для мамы играл.
В городе просил отремонтировать её — не взяли. «Нет, — ответили, — слишком старая. Гриф треснул, так что и новые струны не помогут. Чудес не бывает!»
Мальчишка замолчал, и я молчал. До самой остановки.
Всё самое главное было сказано.
Перед тем, как выходить, он крепко, по-мужски, пожал мне руку и сказал на прощанье:
— Завтра у нас в клубе праздничный концерт. Я тоже выступаю. Приезжайте.
Мальчишка вышел на ледяную обочину и, прижав к груди заветную гитару, зашагал в темноту. Даже имени его я не узнал.
Автобус тронулся дальше.
Концерт в клубе закончился. Выступление на баяне отметили все. Он играл сегодня как-то особенно хорошо. Зрители потихоньку расходились, и только музыка незримыми волнами ещё широко плыла по свободному залу.
Пошёл одеваться и он. И тут вахтёр, пожилая знакомая женщина, вынесла из боковой комнатушки упакованную в полиэтилен новую акустическую гитару:
— Это тебе просили передать. Кто — не знаю.
Ошиблись мастера. Чудеса случаются!
Был день Светлого Христого Воскресенья.
08 апреля, 2007 год
Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?
— |
— А такое ощущение света исходящего от человека было раньше обычным явлением. Помню в детстве, когда еще только начал ездить в деревню к бабушке, приходилось идти довольно долго пешком через лес. Так самым волнующим для меня было мгновение, когда между деревьями впереди появлялся просвет. Значит все, уже скоро конец долгой дороге. Увидеть бы этот просвет и в нашей жизни. |
— Впечатления по ходу чтения: 1. «Отец погиб. а на новую мать денег не даёт.» — их попросту нет или нехватает. Спазмы в горле, так жалко таких детей в наше время. Вижу в мальчишке себя. Страстно мечтала в детстве научится игре на фортепиано, но . 2. «Видно, училка сама-то по себе ничего» — облегчение. Мальчишка-то беззлобный, упорный, рассудительный. У него должно всё получиться. 3.»Хочу теперь на гитаре научиться, как папка. «, «Я вдруг увидел вдали папу. Он смотрел на меня.» — какое родительское сердце тут не дрогнет? И как хорошо, что случаются подобные «чудеса». Побольше бы их обездоленным детям. Спасибо автору. Я думаю, что этим волшебником был он сам. Или писал со своей судьбы. В любом случае достойно человека. Предвижу состяние слюнных желез охотников за штампами и прочими «огрехами». Но пережив, как читатель, суть сказанного, мне лично, нет «люста» окунаться в омут законов литературоведения. Спасибо вам, Александр. С уважением Лора. |
— ╚Но пережив, как читатель, суть сказанного, мне лично, нет «люста» окунаться в омут законов литературоведения╩. Принимаю упрек в свой адрес. Действительно, не мне бы писать, раз не имею достаточно вкуса и оттого ищу спасения в законах литера и т.д., хвалю подобных себе и пытаюсь навязать другим свой подход. Но что поделать, что грубо, очень грубо говоря — никто, начиная с учителей, не учит получать гурманское, а не просто — удовольствие от литературы. И получается, что если не я, то кто же ╚Ведь не пускают же учиться в консерваторию людей без музыкального слуха. Ведь не дают же право учиться рисовать человеку, не видящему четко цветов и линий. Ведь не дают же управлять самолетом человеку без летных данных. Почему же каждый, кто только пожелает, может стать учителем по литературе, даже если у него нет ни слуха, ни зрения на литературу, даже если он не воспринимает литературу, если у него атрофирован орган ее восприятия? Ведь такой человек приносит вред в качестве педагога в школе, и вред большой, неисчислимый╩. Это написано около 60 лет назад. Гуковским. А воз и ныне там. В результате так ненавидят науку о литературе. Гуковский писал: ╚Именно отправляясь от простого читательского восприятия [произведения] для жизни, для души, для мыслей и чувств [можно] сознательно воспринять все элементы его структуры. В этом смысле никакого противопоставления между анализом и живым эмоциональным восприятием искусства нет и не может быть. Совершенно неправильна мысль, будто бы привычка к анализу, ориентировка в технических вопросах искусства мешают получать сильные впечатления от него, испытывать непосредственные эмоции при его восприятии. Эта мысль на самом деле лишь лукавое самооправдание людей, утерявших способность воспринимать искусство или никогда не имевших такой способности╩ Это есть в Интернете. Могу сообщить ссылку. http://mlis.ru/metodika/theory/nasled/gukovsky/04/ |
— Уважаемый господин Воложин, спешу разуверить Вас. В моих высказываниях я ни в коем случае не имела в виду вас. Я говорила о своем душевном состоянии. И только. Как читатель. Скорей всего это относится к «не назвавшему себя». Поэтому прошу прощения, если, невольно, огорчила вас. Тем более, что многие ваши доводы, изложенные ниже, мне понятны и близки. А если честно, я подпитываюсь ими, восстанавливая в памяти, то что вытравила хим.терапия. Литературоведение, как науку, я, естественно, почитаю и придерживаюсь её законов. Но так ли уже необходимо с такой математической точностью сбивать с ног начинающих авторов,пытающихся донести нам нечто интересное, то, что, не будь их, мы так и не узнали бы о том или ином интересном, трогательном или вопиющем событии. Помощь должна быть не убийственной, не высокомерной, не демонстрирующей свое превосходство. И это я не о вас. Все о чем я пытаюсь рассуждать, прежде всего обращено к самой себе. С уважением к вам Лора. |
— А по-моему, должно быть суровое отношение к посягающим на художественность. Людей стало много. Времени у многих тоже много. Грамотных — тоже. Вот много повалило и графоманов. Надо бы добиться, чтоб художественная литература была святостью как бы. Не поминай имя Божие всуе. Да и польза получится. Это как по системе Станиславского. Надо набирать материал для роли и не выражать себя по ходу действия. Терпеть. Терпеть до тех пор, пока не прорвет. Прорвет вот то и будет, что надо. Источник |