М. Горький. «Детство» (главные герои)
В повести «Детство», написанной в 1913 году Горький рассказывает о своих детских годах, о том, что повлияло на формирование его, как личности и как писателя. Со смертью отца в его жизни произошли крутые перемены, а сознание, словно проснулось. Произведение является первым из трилогии о жизни писателя.
Главные герои повести М. Горького «Детство»:
Алеша Пешков – В начале повествования — пятилетний малыш, рослый не по годам, любознательный ребенок. Он был наблюдательным, с цепкой памятью, хорошо учился в школе. Отец его воспитывал лаской, доверительным отношением и никогда не бил. Поэтому когда он попал в семью Кашириных, ему казались дикими отношения между родственниками в семье. Когда дед выпорол его в первый раз, Алеша отчаянно защищался, пытался кусаться, чем сначала разозлил деда, но потом заставил себя уважать. Алеша был прямолинейным, искренним ребенком, не способным на подлость. Если он любил, то всем сердцем привязывался к человеку. Если видел непорядочность, то объявлял ему войну, которая выражалась в мелких детских пакостях.
Отец Максим Пешков. Повесть начинается смертью отца. Но в памяти Алексея сохранилось, что отец с матерью жили в любви и согласии, отец никогда не бил Алексея, напротив, любил его, разговаривал с ним. Отец умер от холеры, и этим начинается повесть. В Нижнем Максима Пешкова уважали бабушка, мастер Григорий, Цыганок. Не любил только дед, мечтавший выдать свою дочь за богатого.
Мать Варвара Васильевна – всегда строгая, немногословная, аккуратная. Длинноволосая, со светлой короной из кос, она держалась прямо строго. После смерти мужа и новорожденного сына, она сначала замкнулась в себе, закрылась. Родственники побаивались Варвару, Но однажды Алексей понял, что мать слабая женщина, сама боится своего отца. Варвара не была самостоятельной женщиной, не умела зарабатывать себе на жизнь. Ее содержали либо родители, либо мужчины.
Природа брала свое, горечь зарубцевалась, и Варвара оставила Алексея со своими родителями, уехала из дому, пыталась устроить свою жизнь. Родила на стороне. Оставила ребенка чужим людям, вернулась. Отец пытался выдать ее замуж, категорически отказалась. Но потом сама вышла замуж. Видно, что не любила, но рассчитывала устроить свою жизнь. Муж оказался игроком, все проиграл, а Варвара от постоянной нужды заболела и, в конце концов, умерла.
Бабушка Акулина Ивановна — полная женщина 60-ти лет, с длинными волосами, мягкая, тепло относилась к своему внуку. «Когда она улыбалась, ее темные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхивая невыразимо приятным светом, улыбка весело обнажала белые крепкие зубы, и, несмотря на множество морщин в темной коже щек, всё лицо казалось молодым и светлым». Она любила нюхать табак. Умела рассказывать сказки о разбойниках, святых людях, о нечистой силе и всяком зверье. Когда плыли на пароме, ее сказки приходили послушать матросы, просили рассказать еще. Она была гостеприимной, хлебосольной.
Бабушка рассказала Олеше, что у нее было 18 детей, но они умирали во младенчестве. «Бог забирал в ангелы». Бабушка была хозяйственной, домовитой женщиной, многое знала. Лозунгом ее жизни была фраза: «Господи, господи! Как хорошо всё! Нет, вы глядите, как хорошо-то всё» «Она неправду не любит, не понимает», говорит мастер Григорий об этой героине повести. Бабушка была верующая, каждый вечер молилась, разговаривая с Богом. И даже видела чертей.
Дедушка Василий – «небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками». Хотя Алеша и был «весь в отца» дед полюбил своего внука, но был строг с ним, Алеша боялся его. Когда Алеша болел после первой дедовой порки, дед пришел к нему, и долго рассказывал о своей жизни. С того дня Алеша перестал бояться деда.
В юности дед был бурлаком, с артелью таскал по Волге баржи. Впоследствии много лет был цеховым старшиной. Дед бил свою жену на глазах у детей. Оттого и Яков с Михаилом били своих жен. Дед начал учить Алексея грамоте, псалтырю.
К старости дед и вовсе стал скупым, разделился с бабушкой, считал каждую мелочь, вплоть до чаинок, которым заваривался чай.
Тетка Наталья, — маленькая женщина с детским личиком и прозрачными голубыми глазами. К моменту приезда Алексея в Нижний беременная. Тихонькая, пугливая тетка Наталья, стала первой учительницей Алеши. Образование начали с молитв, которые читались на старославянском языке. Сама не понимая смысла молитв, она не могла их объяснить любознательному ребенку. В семействе Кашириных была самой тихой и незаметной.
Яков, со светлыми, кудрявыми волосами. Хорошо играл на гитаре. «Встряхнув кудрями, он сгибался над гитарой, вытягивал шею, точно гусь; круглое, беззаботное лицо его становилось сонным; живые, неуловимые глаза угасали в масленом тумане, и, тихонько пощипывая струны, он играл что-то разымчивое, невольно поднимавшее на ноги».
Яков забил свою жену до смерти.
Михаил – сухой, как и его отец с черными, гладкими волосами. Даже после раздела Михаил приходил к родителям, устраивал скандалы.
Яков и Михаил, были жадные. В ожидании раздела, часто грызлись между собой, требовали от отца, чтобы тот разделил приданое Варвары. Оба били своих жен, и оба виноваты в гибели Цыганка. После выдела Яков успокоился, Михаил же приходил к деду, устраивал скандалы и погромы.
Саша – сын Якова, серьезный мальчик, готовый всем услужить, но дед считал его подхалимом. Яковов Саша был маленьким провокатором в семье. Он учил маленьких делать гадости, а сам оставался в стороне.
Саша – сын Михаила, «мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать». Он был одиноким, всегда держался в стороне от людей, любил сидеть у окна.
Иван Цыганок – подкидыш в семье. Кто-то подкинул грудного младенца бабушке, когда она была молодой. Замечательный мастер, добрый. Во время порки Алеши подставлял руку, чтобы Алеше меньше досталось. Удивительный затейник, устраивал для детей забавы. В мастерской был хорошим работником. Мечтал о голосе, очень хотел научиться петь. С молчаливого согласия домашних, приворовывал на рынке.
Мастер Григорий – старый мастер, ослепший на работе. В конце, когда дед продал дом и мастерскую разделил между сыновьями, Григорий остался не у дел, был вынужден просить милостыню.
Хорошее дело – худощавый сутулый человек, с белым лицом в черной раздвоенной бородке, с добрыми глазами, в очках. Был он молчалив, незаметен и, когда его приглашали обедать, чай пить, неизменно отвечал: Хорошее дело. Его так и прозвали Хорошим делом. В своей комнате он ставил какие-то странные опыты. Алексею он посоветовал научиться писать и записывать бабушкины сказки. Обладал способностью чувствовать, когда человек говорит правду, а когда врет. Хорошее дело был не такой, как все, и за это его не любили.
Дядя Петр был извозчиком, и внешностью был похож на деда. Такой же сухонький, аккуратный, чистый, но был он ниже деда ростом и весь меньше его, отчего казался подростком. Правда, лицо было все в морщинах. Глаза – смешные, бойкие, с желтоватыми белками.
Сивые волосы его курчавились, бородка вилась кольцами; он курил трубку, дым ее — одного цвета с волосами — тоже завивался, и речь его была кудрява, изобилуя прибаутками. Говорил он жужжащим голосом и будто ласково, но мне всегда казалось, что он насмешничает надо всеми.
Дядя Петр тоже был грамотен и весьма начитан от писания, они всегда спорили с дедом, кто из святых кого святее; осуждали, один другого строже, древних грешников; особенно же доставалось — Авессалому. Иногда споры принимали характер чисто грамматический.
Вначале он подружился с Алексеем, разговаривал с ним, на домашних посиделках подкладывал лучшие куски хлеба с вареньем. Но однажды они рассорились, и Алексей стал устраивать дяде Петру всякие гадости.
Вскоре все в доме узнали, что Петр занимался воровством в церквах, а сам он зарезался в своей яме.
Нелегко пришлось Алексею в его детстве. Тяжелая гнетущая обстановка в семье, интриги, жадность. Ярким и светлым воспоминанием осталась его бабушка, сказочница, мастерица и умница. Она всю жизнь работала, все держалось на ней. К побоям мужа относилась терпеливо снисходительно. Она и сберегла душу ребенка светлой и незамутненной.
Источник
Встряхнув кудрями он сгибался над гитарой вытягивал кто это
Сыну моему посвящаю
В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез.
Меня держит за руку бабушка – круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко.
Я никогда еще не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов, неоднократно сказанных бабушкой:
– Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час…
Я был тяжко болен, – только что встал на ноги; во время болезни, – я это хорошо помню, – отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек.
– Ты откуда пришла? – спросил я ее.
– С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш!
Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне, а в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, – это я знал хорошо. И при чем тут вода? Всё неверно и забавно спутано.
– Оттого, что шумишь, – сказала она, тоже смеясь.
Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты.
Меня подавляет мать; ее слезы и вой зажгли во мне новое, тревожное чувство. Я впервые вижу ее такою, – она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у нее жесткое тело и страшно сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрепана, всё на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетенная в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо. Я уже давно стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, – причесывает отца и всё рычит, захлебываясь слезами.
В дверь заглядывают черные мужики и солдат-будочник. Он сердито кричит:
Окно занавешено темной шалью; она вздувается, как парус. Однажды отец катал меня на лодке с парусом. Вдруг ударил гром. Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и крикнул:
– Ничего, не бойся, Лук!
Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; ее слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом:
– Дверь затворите… Алексея – вон!
Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала:
– Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради! Это – не холера, роды пришли, помилуйте, батюшки!
Я спрятался в темный угол за сундук и оттуда смотрел, как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно:
– Во имя отца и сына! Потерпи, Варюша! Пресвятая мати божия, заступница…
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго – возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
– Слава тебе, господи! – сказала бабушка. – Мальчик!
Я, должно быть, заснул в углу, – ничего не помню больше.
Второй оттиск в памяти моей – дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, – две уже взобрались на желтую крышку гроба.
У могилы – я, бабушка, мокрый будочник и двое сердитых мужиков с лопатами. Всех осыпает теплый дождь, мелкий, как бисер.
– Зарывай, – сказал будочник, отходя прочь.
Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно.
– Отойди, Леня, – сказала бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под ее руки, не хотелось уходить.
– Экой ты, господи, – пожаловалась бабушка, не то на меня, не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сровнялась с землей, а она всё еще стоит.
Мужики гулко шлепали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унес дождь. Бабушка взяла меня за руку и повела к далекой церкви, среди множества темных крестов.
– Ты что не поплачешь? – спросила она, когда вышла за ограду. – Поплакал бы!
– Не хочется, – сказал я.
– Ну, не хочется, так и не надо, – тихонько выговорила она.
Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли; отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала:
– Не смей плакать!
Потом мы ехали по широкой, очень грязной улице на дрожках, среди темно-красных домов; я спросил бабушку:
– А лягушки не вылезут?
– Нет, уж не вылезут, – ответила она. – Бог с ними!
Ни отец, ни мать не произносили так часто и родственно имя божие.
Через несколько дней я, бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и лежал на столе в углу, завернутый в белое, спеленатый красною тесьмой.
Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня; за мокрым стеклом бесконечно льется мутная, пенная вода. Порою она, вскидываясь, лижет стекло. Я невольно прыгаю на пол.
– Не бойся, – говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы.
Над водою – серый, мокрый туман; далеко где-то является темная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислонясь к стене, твердо и неподвижно. Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.
Бабушка не однажды говорила ей тихо:
– Варя, ты бы поела чего, маленько, а?
Она молчит и неподвижна.
Бабушка говорит со мною шепотом, а с матерью – громче, но как-то осторожно, робко и очень мало. Мне кажется, что она боится матери. Это понятно мне и очень сближает с бабушкой.
– Саратов, – неожиданно громко и сердито сказала мать. – Где же матрос?
Вот и слова у нее странные, чужие: Саратов, матрос.
Вошел широкий седой человек, одетый в синее, принес маленький ящик. Бабушка взяла его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла к двери на вытянутых руках, но, – толстая, – она могла пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед нею.
– Эх, мамаша, – крикнула мать, отняла у нее гроб, и обе они исчезли, а я остался в каюте, разглядывая синего мужика.
– Что, отошел братишка-то? – сказал он, наклонясь ко мне.
– Город. Гляди в окно, вот он!
За окном двигалась земля; темная, обрывистая, она курилась туманом, напоминая большой кусок хлеба, только что отрезанный от каравая.
Источник